Дверь купе Царевен открылась, и выпорхнула Анастасия, разгоряченная. Обернулась к компании и бросила:
– Оставьте, Лиховский! Вы все сочиняете на ходу …
Закрыла дверь и посмотрела на меня лукаво.
– Леонид! Вы здесь так одиноки …
– Служба, Ваше Высочество!
– Опять Высочество! Будто не помните, как меня зовут. Неужели забыли нашу дружбу?
– Мы были детьми, а теперь … Вы так изменились …
– Подурнела?
– Что вы! Напротив!
Подошла ко мне.
– Это же чудо – что вы с нами! Как вы здесь? Почему вы здесь? Вы пришли за мной? Я знала, что кто-нибудь придет, но не думала, что это будете вы. А впрочем … не знаю, может, и думала …
– Вы меня вспоминали?
Она помедлила всего мгновение и ответила, как мне показалось, искренне:
– Да, я вас вспоминала.
Она еще подумала.
– Вспоминала всякий раз, когда … когда садилась в автомобиль или в вагон …
– Почему?
Смущенно повела плечом.
– Запах машинного масла, угля, механизмов …
Я изумился.
– Обо мне вам уголь напоминает? Почему?
– Наш Корабль, его железные тайны … Вы же помните?
Она выделила это «помните» особенной ноткой в голосе и пристальностью взгляда.
– Помню …
Двумя фразами мы так много сказали друг другу, что не стоило больше продолжать, и она – умница – тоже поняла это, отвернулась и сделала от меня несколько быстрых шагов. Но возле родительского купе снова глянула:
– А вы возмужали… – И вошла.
Честно говоря, в те дни, сразу после побега, я не понимал, как вести себя с Царевнами. Прежнего детского между нами уже быть не могло, и как же теперь … Зато Лиховский никаких трудностей не испытывал, будто не я, а он знал Царевен с детства.
Лиховский влюбился в Татьяну в госпитале, и ему повезло быть рядом с ней три недели – да-да, с Великой Княжной Татьяной Николаевной три недели дышать одним воздухом, говорить, смотреть в глаза и даже держать за руку; и более того – быть предметом ее ласковой заботы. Точнее, это не он был рядом с ней, а она рядом с ним, прикованным к госпитальной койке. Летом пятнадцатого года немцы подбили аэроплан Лиховского, но он, тяжело раненный в бедро и легко – в руку, сумел спланировать на наши позиции. И вот везение! Его отправили в тыл, в Царскосельский госпиталь, и первым, кого он увидел, открыв глаза после операции, была сестра милосердия Татьяна Романова. Она, как и Ольга, и Государыня, ухаживала там за ранеными.
Татьяна приходила каждый день, сидела у его постели, читала вслух. Конечно, она не была персональной сестрой милосердия подпоручика Лиховского. Но он утверждал, что именно с ним Царевна проводила больше всего времени, что она была от него без ума и специально приходила в госпиталь пораньше и уходила попозже, чтобы подольше побыть с ним. Хотя Лиховский мог и приврать …
Из соседнего вагона вошел Бреннер.
– Все в порядке? – спросил он.
– Все спокойно. А что чехи?
– Заняты своими делами. Никаких признаков беспокойства на наш счет.
Бреннер встал рядом со мной у окна.
– Стараюсь держать связь с капитаном Каном, сблизиться, насколько это возможно. Он может быть нам полезен во Владивостоке при посадке на судно.
Надо признать, кроме Бреннера мы все расслабились. В нем я чувствовал постоянную сосредоточенность и настороженность, хотя и он не отказывал себе в приятном общении с Царевнами.
– Я спать. Будьте внимательны, – сказал Бреннер и ушел к себе.
Александр Иванович Бреннер, без сомнения, был человеком чести, но при одном только взгляде на него каждому приходило в голову, что лучше с ним не ссориться. Он как ястреб – птица благородная, но хищная.
Обстоятельства нашего знакомства были достойным прологом к будущим событиям.
22 февраля 1918 года я зашел в трактир на Гороховой, неподалеку, кстати, от петроградской ВЧК. Там было много пьяной солдатни и матросни, извозчики, мазурики, мутные личности, давно не выходившие из запоя. Шумно, накурено, гадко. Я только что продал свой офицерский кортик и впервые за последние дни мог рассчитывать на приличный обед. Несколько месяцев, как я уволился с флота. Временному правительству, по сути уничтожившему армию и флот своим приказом номер один, служить было противно, а со скинувшими «временных» большевиками мне и вовсе было не по пути. И я как-то обретался в Петрограде без цели, без средств и будто без воздуха.