Сохранять хладнокровие.
Не забывать про инерцию, сказал он себе. И использовал ее. Собрав все остатки сил, Ронин сосредоточил их в руке в перчатке, сжал ее еще крепче и... удержался. А ветер по-прежнему бил его, норовя бросить за борт.
Но теперь у Ронина была точка опоры. Он больше не сопротивлялся мощным рывкам бури — он просто расслабился, позволив ветру раскачивать его тело. В высшей точке размаха он подтянулся, забросил ноги на борт и зацепился подошвами, чувствуя, как они скользят по обледенелому краю. Затем он перебросил одну ногу, другую... перевалился через край и осторожно опустился на палубу.
Тяжело дыша, он пробрался вдоль фальшборта к корме. Болтаясь за бортом, он кое-что там увидел — длинную пробоину в корпусе с левой стороны. «На что это мы налетели?» — подумал он.
Добравшись до штурвала, Ронин отбросил все посторонние мысли. Он и так потерял драгоценное время — корабль по-прежнему шел боком. Канат, удерживавший штурвал, лопнул. Ронин вцепился в деревянное колесо и навалился на него со всей силой. Он дышал глубоко и ровно, пытаясь восстановить растраченную энергию. Легкие горели огнем, изо рта вырывались клубы пара. Ветер выл прямо ему в лицо, а фелюга сотрясалась при каждой попытке Ронина выправить курс. Он повис на штурвале всем весом и услышал наконец душераздирающий скрежет металла по льду. Это полозья начали поворачивать, преодолевая трение и яростное сопротивление бури. Мышцы у него на руках, на спине и на бедрах ходили ходуном.
Судно застыло в крене: оно больше не заваливалось на правый борт, но так и шло под углом к нужному курсу. Ронин понимал, что уже не успеет провернуть штурвал дальше, прежде чем новый порыв ветра развернет корабль поперек. Выход был только один.
Быстро отыскав еще один кусок каната, он закрепил штурвал. Затем, перехватывая руками, добрался до мачты. Его пальцы ловко забегали по узлам, разворачивая штормовой парус. Он подтянул рею, натянул снасти и закрепил развернувшийся парус.
Его обдало ледяным душем. Тяжелые осколки, черные и рваные, словно металл после взрыва, били его по коленям. Подошвы скользили по льду. Канат вырвался у него из рук, и фелюга, содрогнувшись, рванулась вперед, когда штормовой парус наполнился ветром.
Ронин попробовал подняться, но порыв ветра качнул корабль. Он поскользнулся и больше уже не пытался встать. Вместо этого он сел, уперевшись спиной в фальшборт, а ногами — в основание мачты. Поймав конец каната, он стал тянуть его на себя, стараясь установить рею под нужным углом.
Он как будто слился с кораблем. Все скрипы и стоны подвергающихся нагрузке соединений, дрожь корпуса, невероятное напряжение мачты, подрагивающей под напором ветра и берущей отсюда силу, — все это было теперь продолжением его рук, боровшихся с бурей за жизнь корабля.
И рея медленно поддавалась, сдвигаясь сантиметр за сантиметром и принимая нужное положение. Все это шло не так гладко, потому что шторм не прекращался и ветер обрушивался на него в самые неподходящие моменты, и Ронину приходилось держаться настороже, чтобы не пропустить изменений воздушных потоков.
Корма начала потихоньку сдвигаться вправо, причем так медленно, что поначалу Ронин этого и не заметил. Он уже смирился с тем фактом, что свалится от изнеможения, так и не добившись существенных изменений, как вдруг ощутил, что корабль повинуется ему. Это было подобно первому глотку крепкого вина — радостное возбуждение согрело ему грудь, и в одеревеневшие руки влились новые силы.
В конце концов он закрепил такелаж и отправился на корму, чтобы изменить положение штурвала. Теперь у него уже было время, чтобы перегнуться через фальшборт и как следует рассмотреть пробоину. «Странно, — подумал он, — что пробоина так высоко. Если бы мы налетели на какой-нибудь выступающий валун, отверстие было бы гораздо ниже. На что же мы натолкнулись?» Он еще раз взглянул на пробоину и решил, что повреждение незначительное. И все же нельзя допустить, чтобы нечто подобное повторилось.
День подходил к концу. Багровые краски заката затопили унылую серость затянувшихся сумерек. А потом все окутала темнота, да такая, что Ронину стало жутко. Буря так и не прекратилась. Все пространство представляло собой взвихренную круговерть льда и снега. Прежде чем спуститься в каюту, Ронин свернул штормовой парус и закрепил рею. Поначалу он колебался, но потом все же решил, что без паруса в шторм спокойнее.
— Ты должен мне все рассказать.
— Подожди, друг мой, всему свое время.
— Боррос, уже столько людей погибло... Я должен знать, ради чего.
Почти рассвело. Слабый перламутровый свет, предвещающий наступление нового дня, уже пробивался сквозь толстые стекла каюты. За ночь лихорадка спала, и Борросу стало легче дышать, хрипы в горле и в легких прекратились, а дыхание стало ровнее и глубже. Кризис миновал. Проснувшись, колдун жадно выпил приготовленное Ронином теплое питье и попросил еще.
— Позже, — ответил Ронин.
Израсходовав все силы, Боррос пару минут полежал на спине и опять погрузился в глубокий сон, которого требовало его тело. Когда перед рассветом он снова проснулся, вид у него был уже чуть бодрее. Взгляд — осмысленным и ясным, а цвет лица — почти нормальным.
— Сколько?
— Целый цикл. День и ночь.
Колдун провел по лицу исхудавшей рукой.
— Как ты думаешь, мне уже можно что-нибудь попить?
— Конечно. — Ронин подал ему чашку. — Но не слишком много.
Вой и свист ветра. Шуршание ледяных крошек о корпус.
— Знаешь, — заговорил Боррос, — я так долго мечтал о поверхности, представлял, на что она похожа... я имею в виду, во всех подробностях... я так стремился на волю, чтобы освободиться от Фригольда... а потом, уже после того, как столкнулся с Фрейдалом, я хотел просто умереть здесь... вот почему я ему ничего не сказал... я понимал, что стоит мне все ему рассказать, и я умер бы в той дыре... чего я больше всего боялся, даже больше, чем...
Он содрогнулся, прикрыв глаза. Потом поднял голову и печально взглянул на Ронина.
— Ты понимаешь?
Ронин кивнул:
— Да. Кажется, понимаю.
Они завели разговор, который неизбежно перешел на свиток.
— Ты должен сказать мне, Боррос.
— Да, мой мальчик. Но я могу рассказать тебе только то, что знаю сам. — Колдун глубоко вздохнул. — Свиток — это что-то вроде ключа. В писаниях говорилось, что этот свиток открывает единственный путь... единственный способ остановить Дольмена. Помнишь, я говорил о том, что ему суждено вернуться в наш мир. Сначала сменятся законы, потом придут Макконы и соберут свое войско, а когда все четыре Маккона будут здесь, они призовут Дольмена. Они — его приближенные, его хранители, его посланники и палачи. Из всех существ, что ему подчиняются, только Макконы общаются с ним напрямую. Как только они будут здесь — все четверо, — их силы умножатся во сто крат. Все это сказано в писаниях:
— А мы куда направляемся?
— Вот на этот вопрос я могу ответить более-менее определенно. Мы направляемся на юг, к континенту людей. Там, я думаю, мы найдем тех, кто сможет прочесть свиток дор-Сефрита.
— А если нет?
— Если нет, Ронин, тогда Дольмен действительно овладеет миром, а человечество прекратит свое существование.
Немного подумав, Ронин спросил:
— Боррос, скажи мне вот что. Если бы мы налетели на какой-нибудь выступ на поверхности льда, удар пришелся бы в нижнюю часть корпуса, верно?