- Потянуло на бородатых? - спросил ее один из ребят.
- Нет, просто мне его жаль: лежит на пляже в брюках - у него ж нет купальника.
- Это точно, - согласился я. - Как вы угадали?
- У нее инфракрасные зрачки, - усмехнулся второй парень, - этот козленок всех видит насквозь.
За троицей вскоре приехал какой-то парень в строгом синем костюме и увез всех в своем открытом "шевроле", громадном, как катафалк. Здесь теперь хиппи часто увозят к себе в загородные дома сильные мира сего: развлекаются, а может, загодя присматриваются к тем, кто прокламирует себя, как новых мессий Старого Света.
Такси в Австралии дешевые, как у нас: добраться до центра можно за доллар. Центров два. Один по вечерам пустынен и гулок: узкие улочки зажаты мощными коробками небоскребов. Будто квадратные луны, горят по ночам в самых верхних этажах плоские окна, и это еще больше подчеркивает пустынность и тишину. И даже шаги собственные кажутся какими-то зловещими.
Второй здешний центр малоэтажный, веселый, шалый, иллюминированный, поющий, целующийся, плачущий, мордобьющий, населенный по ночам хиппи, влюбленными и просто веселыми людьми, - словом, прекрасный, живой и юный и очень какой-то не австралийский: юный немчик произносит речь, прижавшись к стеклу книжного магазина, требуя поддерживать Брандта, который противостоит Штраусу и Кизингеру; старый раввин зазывает прохожих спеть вместе с ниц пару псалмов; тощий британец зовет сплотиться "для отпора Москве"; а хиппи, загородив уличное движение, скандируют, пританцовывая: "Вьетнам - йес, янки но!"
А вот Пол Маклай, внук Миклухо, настоящий австралиец: седой, сильный, с громадными, качаловскими голубыми глазами, говорящий на прекрасном австралийском языке, именно австралийском, иным он и не может быть у главного диктора радио и телевидения Австралии.
(- Вы говорите по-австралийски? - спросили меня в день прилета журналисты в аэропорту.
- По-английски? - машинально переспросил я.
- Нет, по-австралийски. У нас австралийский язык, а не английский. Нация должна говорить на своем языке!)
Пол Маклай живет в центре, на улице Маклея.
- Маклая?
- Нет, - поправляет он, разливая воду в стаканы со льдом, - это Маклей, он не дедушка, совсем не дедушка. Разве политик может быть гуманистом, каким был Николя Николяевич?
Из окон квартиры Пола виден залив. Ночью паруса лодок на нем безжизненны и серы, словно крылья погибших чаек.
Джейн, жена Пола, кажется голубой из-за цвета тревожно-синих глаз. Она ставит пластинку - протяжную русскую песню, и если закрыть глаза, то кажется, будто ты в Весьегонске, и ранний осенний закат стоит над болотом, и пахнет травами, что примяты первыми холодами, и отчаянно-горько стонет выпь, и слышна далекая песня, ведут которую высокие бабьи голоса, и трогают первозданную тишь осторожные пальцы гармониста...
- За Россию, - предлагает Пол.
- Спасибо, - говорю я, и мы пьем, и я предлагаю: - За Австралию!
- Спасибо, - говорит Джейн, и ее удивленные, тревожные глаза делаются беззащитно-добрыми...
Джейн - актриса. Театров в Австралии в общем-то нет - в том смысле, в каком мы понимаем театр. Несколько любительских студий - и все, никакой помощи от государства. Пожертвований тоже никаких: театр - это невыгодно, бизнес четко различает сферы приложения капитала.
Впрочем, своего кинематографа здесь тоже нет. Я поначалу не мог в это поверить. Природа Австралии создана для фильмов. Громадные эвкалиптовые леса; океан - тяжелый и легкий, черный и белый, огромный океан; тропики возле Дарвина, нежная ночная изморозь на изумрудных газонах возле озер, красивые, рослые люди - здесь ли не снимать кино? Нет, не снимают, - торговать подержанными машинами, оказывается, куда целесообразнее.
Джейн готовит роль: послезавтра у нее проба. Надо, чтобы ее этюд понравился режиссеру ТВ. "Это очень важно, пробиться на телевидение, - говорит Пол, - просто важнее важного!"
- Едем к Николя Николяевичу, - предлагает Джейн. - Ничего, я буду работать над ролью завтра.
Мы садимся в махонькую машинку Маклаев и едем к маяку: там, на территории военно-морской базы, стоит двухэтажный дом, который построил по своим чертежам Николай Николаевич Миклухо-Маклай, дед Пола.
- Запишите название базы, Джулиан, - ухмыляется Пол.
- Нет, - отвечаю я, - не надо.
Во вчерашнем номере "Сидней морнинг геральд" появилась статья: "Семенов не шпион". Слава богу. Я не хочу портить репутацию.
Дом стоит на самом берегу. На первом этаже пахнет канатами и дегтем: так всегда пахнет в обиталищах путешественников. На стене - монограмма Миклухо-Маклая. Нынешняя хозяйка, любезно разрешившая нам осмотреть свое жилище, удивлена:
- Здесь жил русский?! Правда? Настоящий русский? Маклай? Но ведь это же австралийское имя?.. Нет? Интерестинг. Эти две комнаты я хочу переделать, а в этой, большой, ничего не тронуто.
Луна обрушилась в океан стволом белого дерева. Когда налетает ветер, ствол обрастает белыми трепещущими листьями. Стихает - и листья погружаются в толщу воды, чтобы снова возникнуть, как только теплый бриз тронет вороненую гладь океана.
Дом похож на те, которые стоят в Грузии, на побережье Черного моря, - на высоких балках, чтобы внизу для людей была тень.
- Рассказывают, что дедушка любил играть на пляже с ребятишками, - говорит Пол. - Он вообще любил детей.
На пляже стоит пальма. Она старая, какая-то растрепанная, приземистая. За ней хорошо прятаться. Наверное, дети прятались за этой пальмой, а Миклухо-Маклай подкрадывался к ним, а они замирали от счастливого ужаса и толкали друг друга острыми лопатками, чтобы вовремя побежать за палочкой-выручалочкой, и радостно визжать, и падать в теплый белый песок...
Мы едем в актерский клуб. Содержит его Вадим, русский. Клуб так и называется "К Вадиму". Джейн успевает лихо гнать машину и наизусть читать строчки из дневника жены Миклухо-Маклая: "Мой несравненный сегодня почувствовал себя немного лучше. Я молю бога за моего несравненного".
Внуки передали в дар библиотеке все записки деда и бабушки. Их бабушка, дочь австралийского аристократа, писала, что она никогда не забудет Россию, где к ней все были так добры...
...Вадим говорит со своей матушкой по-русски. Матушка упарилась у плиты, фартук на ней весь в масляных пятнах, волосы спрятаны под косынку - белую в черную крапинку косынку: наша косынка-то, родная.
Мне очень странно слышать здесь, в Австралии, где из-за шарообразности планеты люди ходят вниз головой - по отношению к Москве, - говор Вадима:
- Маман, угостим соплеменника пельменями по-стахановски?
Маман очень старается, но пельмени у нее не выходят - они жареные, твердые, да и мяса в них маловато.
Здоровенная, пьяная, краснолицая актриса, присев за столик вместе со своим спутником - крохотным осветителем нищей любительской студии, стала кричать мне:
- Почему они не пустили тебя к папуасам?! Я сейчас закажу разговор с Канберрой! Я позвоню этому нашему подонку Барнсу! Он должен дать тебе визу! Я скажу ему, что он подонок, хоть и министр. Все министры подонки!
Ее спутник оказался маленьким, но крепким. Он взял ее за руку и тихо сказал:
- Не ори, Офелия! Все всё слышат! Ты хочешь заработать кучу неприятностей? Я тебя не прокормлю, ты прожорливая, я не хочу, чтобы тебя отовсюду выперли!
- Я организую свою труппу! - не сдавалась Офелия. - Я сыграю Черчилля - мы с ним похожи! А ты - мышь! Шептун!
По улицам ходили усиленные наряды полиции: на завтра студенты назначили антивоенную демонстрацию. Девушки продавали редким ночным прохожим маленькую брошюрку "Что надо знать, если вы арестованы?". "Ни в коем случае не отвечайте на побои полиции, - напечатано в книжечке. - Не сопротивляйтесь, когда вас забирают. Не вступайте в пререкания с полицией, несмотря на их возможную грубость..."
...В мокром асфальте улиц отражалось небо. Оно казалось жухло-серым, хотя на самом деле рассвет был голубым, высоким и чистым. Лунный серп постепенно таял, контуры его становились размытыми. Я улыбнулся, вспомнив нежный рисунок-шарж Игина на Михаила Светлова. Лунный профиль поэта был так же, как и этот, австралийский, чуть улыбчивым, но очень грустным.