- Пожалуйста, дай нам каракатицу и хорошего чая.
Официант неожиданно по-солдатски щелкнул каблуками и сделал идиотское лицо.
- Сделаю по системе Станиславского! - отрапортовал он басом.
Я недоуменно посмотрел на Накамото.
- Это мой ученик по театральному институту, - рассмеялся тот. - Утром учится, а вечером и ночью здесь. Жить ему негде, он приезжий, из Хиросимы, родители бедны, стипендии нет, поэтому он устроился сюда на работу. Хозяин здесь меценат, он дает ему и койку. Так что парень может отдохнуть - после двух ночи и до шести утра.
Каждого посетителя, который входит, служащие ресторанчика встречают громким, обязательным в Японии возгласом радости.
Названия блюд написаны на старинных длинных деревянных табличках, развешанных на закопченных стенах. Табличками официанты ловко играют - словно кастаньетами.
Я сказал Накамото о японском "врожденном артистизме". Он снова посмеялся:
- Так ведь все служащие ресторанчика или актеры, или студенты театральных училищ.
Подошли два режиссера из "новой волны" - Кобо и Эйнасике. Их бога зовут Фрейд: "Миром движут лишь две силы - потенция и импотенция".
- Ведь в истории мира не было ни одного старого революционера, - говорит Кобо. - Только молодые...
- А Мао? - спросил Накамото.
- Он реформатор, отнюдь не революционер. Он воспользовался революционной силой юношей, полных огня и желания, чтобы сломать своих соперников - таких же импотентов, как он сам.
- Ваше кредо в искусстве?
- Я хочу препарировать социальное положение нашего общества, рассматривая его через призму сексуальной ущербности народа - от стариков до детей, от нищих до мультимиллионеров. Наш, азиатский, Фрейд страшнее, чем ваш, европейский, потому что если европейский фрейдизм сейчас вырождается в гимн бессилию, слабости и опустошенности, то наша японская вариация на эту же тему должна устрашить мир своей силой, мускулами и прищуром яростных от гнева глаз.
(Возвращаясь домой - метро уже закрылось, - убедился, что токийских и московских шоферов роднит только одно: ни тот, ни другой ночью не останавливаются.)
Завтракал с Альбертом Каффом, руководителем "Юнайтед пресс интернейшнл" по Азии. Разговор шел о боях во Вьетнаме, о ситуации в Пекине, о студенческих волнениях в Токио. Несмотря на то, что мы с Каффом на разных позициях, он, как президент ассоциации иностранных журналистов, аккредитованных в Японии, старался помочь мне - созвонился с филиппинским послом и ходатайствовал о визе для "писателя Юлиана Семенова".
- Почему не "корреспондента "Правды"? - спросил я.
Кафф усмехнулся.
- Тогда уж наверняка не дадут.
Днем беседовал с одним из тех, кого здесь называют "членом мозгового треста", - господином П.
- В последние годы, - говорил собеседник, - мы добились в Тихоокеанской Азии не только экономического эквивалента нашей разгромленной в 1945 году "сферы процветания", но достигли этого без эксплуатации какой-либо страны. Две трети нашей внешней торговли приходится сегодня на Тихоокеанскую Азию.
...Слушая господина П., я думал, что, видимо, страны Тихоокеанской Азии хотели бы и в будущем сохранить свои отношения с Японией на сугубо экономической основе, опасаясь слишком глубоких связей с этим экономическим гигантом, особенно помня о тихоокеанской войне.
Главный вопрос: куда пойдет развитие Японии, что возобладает? Шовинизм? Следовательно, возможен "примат армии" - для того чтобы удержать захваченное мирным экономическим наступлением. Или победит разум, дальнейшее развитие "неагрессивной" промышленности, торговли. Но это немыслимо без тесных контактов с Советским Союзом...
Вечером встретился с Накамото около станции метро "Тораномон". Пошли в подвал универмага "Или". Там расположено несколько маленьких концертных залов, которые днем функционируют как салоны красоты.
Ах, театральный подъезд, театральный подъезд! Он приглашает вас к торжественному празднику лицедейства!
Мы привыкли к освещенной торжественности театральных подъездов, и, боже, как горько мне было входить в подвалы и на чердаки, где ютятся замечательные художники сегодняшней Японии.
Здесь, в универмаге, сегодня состоится литературный вечер. Четыре актера три женщины и один мужчина. (Двадцать лет назад женщин на сцене не было, всего двадцать лет назад, но всеми это уже забыто...) Актеры, работающие днем в оффисах, читали вечером сказки Андерсена в японском переложении и народные стихи.
Концертный зал совсем маленький - 25 квадратных метров (и это еще не самый маленький театральный зал). Слушателей било 30 человек. (Хороший сбор!) Площадка для "действа" - три метра. Актерам приходится уходить за ширмочку, и когда они там переодеваются, видно, как выпирают то плечи, то спины, то локти милых бездомных лицедеев.
Сказки занятны. Вот, например, одна из них: "Жили-были лев и лягушка. Настали голода. Лев съел лягушку. Она ему понравилась, он заморил червячка и съел еще сто лягушек и уснул, счастливый. А наутро проснулся, и оказалось, что у льва стал лягушачий характер".
Познакомился с актером из маленького, полусамодеятельного авангардистского театра. Его имя в переводе на русский язык очень красиво звучит - "Красное зерно".
Мимо ночного парка "Хибия" пошли в Гинзу. Там спустились на станцию метрополитена "Юракутё". Здесь станции метрополитена двух- и трехэтажные, даже под землей используется каждый метр площади. Маленькие закусочные, большие фешенебельные рестораны, магазины, супермаркеты, крохотные ателье художников. Зашли в "сусисочную". Здесь нас ждал один из ведущих репортеров газеты "Асахи" - Юддзи Такахаси. Он руководит японским вариантом советского "Кругозора". Только если у нас это делает радио, то в Японии - крупнейшая буржуазная газета "Асахи". (Занятно - Такахаси объехал на мотоцикле земной шар.)
Такахаси - первый японец, с которым я встретился, лишенный ставших для меня привычными японских черт - внимания к словам собеседников и конкретики. Он никого не слушал, пил рюмку за рюмкой горячее саке, и если для меня эти рюмочки саке как слону дробина, то он, напиваясь, краснел, обвинял меня, как представителя советской литературы, во всех грехах, утверждая, что как только "Правда" опубликовала статьи о материальных стимулах, так мы подписались под своим "ренегатством" и "ревизионизмом". Он кричал, что только одно учение правильно - это учение Мао Цзэ-дуна. Меня потрясло, с каким пренебрежением он говорил о Японии, о японской тяге к знаниям, о японском трудолюбии, о японском эксперименте в экономике. Он не критиковал "экономическое чудо" Японии за то, что оно богатое для богатых и бедное для бедных. Нет, он говорил, что все это омерзительно, что все это нужно разрушить, что урбанизм убивает человека, а всякий человек - это революция, а город против революции, в городе винтовка власть не родит, ибо здесь много переулков и пулям нет раздолья, и будущее за деревней.
- Вообще, - говорил Такахаси, - необходимо разрушить все старое. Все чушь! Нет никаких ценностей. Вы кичитесь Пушкиным, у нас кичатся поэзией четырнадцатого века. Это же неправда, когда вы говорите, что любите Пушкина! Вы не можете любить его, ибо, хотите вы того или не хотите, Пушкин - это прошлый век. Пушкин - это дворянство. Пушкин - это угнетение крепостных.
Я смотрел на "Красное зерно", на закурившего Накамото - ждал, будут ли они дискутировать с Такахаси.
Накамото шепнул:
- Постарайтесь его понять. Если у вас искусство находится в сфере пристального внимания общества - пускай даже вас критикуют, пускай вам дают чрезмерно много советов, - то у нас нет этого внимания, нас не критикуют, нам не дают советов, мы живем в вакууме.
Спорили мы долго. Такахаси совсем, бедолага, упился, сделался багрово-фиолетовым, и спорить мне с ним стало совсем уж неинтересно. Он предложил пойти в "Асахи", посмотреть, как они выпускают свой журнал.
Поднялись. Маленькое, грязное, заплеванное помещение.
Когда мы вышли из редакции, "Красное зерно" сказал:
- Трагедия в том, что наше искусство не развивается. У вас были традиции, а мы - островитяне" У вас был великий девятнадцатый век, у вас есть традиции Пушкина, Толстого, Достоевского, Блока, Маяковского, Горького. У нас таких традиций не было. У нас была лишь прекрасная японская поэзия средневековья, но она не традиционна, ибо она - выражение духа народа. Поэтому иногда нам кажется, что и вправду сначала нужно все сровнять с землей, чтобы потом обратиться к молодежи с новым искусством, которое вберет в себя традиции Мейерхольда, Брехта, Станиславского, авангардистов Америки, левых - во главе с Годаром - во Франции.