— Что, если я напишу правду о Томми? Всю правду.
У Крэйга от вожделения потекли слюнки. Грэйс вздохнула и поставила под контрактом подпись. Но настроения праздновать не было. После этого Грэйс оставалась в издательстве ровно столько, сколько понадобилось, чтобы снять на пленку короткий сюжет для вечерних новостей местного телевидения. Отдел рекламы издательства покажет эти кадры, если только найдется место среди многочисленных сообщений о преступлениях, СПИДе, поджогах и прочих подобных вещах. От совместного распития шампанского Грэйс вежливо отказалась, сославшись на срочное и неотложное дело. Срочное дело действительно было — ей хотелось как можно быстрее добраться до Порт-Асорити и ближайшим автобусом-экспрессом выбраться из переполненного людьми города.
В лифте она недолго наслаждалась уединением, но на первом этаже снова пришлось шагнуть навстречу суровой действительности. Грэйс быстро пошла к выходу, но дежурный окликнул ее:
— Мисс Мэндлин!
Она остановилась. Около стола дежурного под наблюдением двух охранников стоял мужчина в потертом пальто и отчаянно жестикулировал. Дежурный подошел к Грэйс со стопкой книг.
— Извините за навязчивость, не будете ли вы так добры надписать мне эти книги? — попросил он ее.
Грэйс улыбнулась — она всегда рада читателям. У дежурного оказалось пять книг. Одну он собирался подарить матери, другую — тете, третью — сестре, и две книги — подруге. По его лицу Грэйс догадалась, что он несколько разочарован ее неразборчивыми каракулями. Почему все думают, что у нее Должен быть каллиграфический почерк? Разве писатели обязаны писать разборчиво?
Пока Грэйс старалась не слишком криво ставить автографы, охранники в другом конце обширного фойе строго внушали незадачливому посетителю в потертом пальто:
— Если тебе тут назначили встречу, скажи нам — с кем, мы проверим. Мы не имеем права пускать тебя в лифт без проверки. Такая у нас работа. Понял?
— Разве не видите, что у меня в руке? — зло огрызнулся мужчина. — Это бестселлер. Я вложил в эту книгу пять лет своей жизни, я писал ее потом и кровью.
— Ну тогда пошли ее по почте издателям, они ее прочитают, — терпеливо объяснял охранник.
— Мне не надо, чтобы ее кто-то читал сразу! — горячился графоман — Вначале я должен объяснить, о чем тут идет речь! Это же цель моей жизни! Как вы не понимаете?!
— Послушай, я не могу ничего для тебя сделать, порядок есть порядок. Слышишь, что я тебе говорю?!
Это слышала даже Грэйс. Надписав последнюю книгу, она еще раз улыбнулась дежурному и пошла к выходу. Но по пути сделала глупейшую, непростительную ошибку — посмотрела на крикливого субъекта, спорившего с охранниками. С психически больными опасно встречаться взглядом, а ненормальных людей в Нью-Йорке процентов сорок. До этого крикливый субъект не обращал на Грэйс внимания, а теперь заметил ее взгляд и злобно зыркнул в ответ. Может быть, ему не понравилось, что она видела его унижение? У нее душа ушла в пятки. Проскочив сквозь вращающуюся дверь, Грэйс вышла из здания и прибавила шагу, жалея, что не надела кроссовки — в туфлях особо не разбежишься.
— Эй, погоди! — послышался сзади крик одного из охранников.
Очевидно, он кричал вдогонку ненормальному графоману, увязавшемуся за ней. Надо быстрей удирать. Кто-то схватил ее за рукав. Грэйс стряхнула навязчивую руку и, не оборачиваясь, поспешила дальше. Но графоман снова схватил ее.
— Грэйс, — услышала она его голос.
— Отстань или я позову полицию!
— Грэйс, ну пожалуйста, — начал умолять графоман.
Тут она остановилась, вдруг узнав в графомане Даррела Темпельтона, а осторожные прохожие тем временем уже на всякий случай начали обходить скандальную парочку стороной.
Даррел Темпельтон, или Ахмед Джемаль Мохаммед, или как там еще его теперь кличут, выглядел довольно плачевно. Одежда его когда-то была дорогой и новой, но теперь заметно пообтрепалась. Лицо его за прошедшие после ссоры годы посерело, волосы беспорядочно топорщились во все стороны. Даже кожаный портфель в руке не улучшал впечатления. Даррел напоминал бездомного бродягу.
Живет он ниже черты бедности или просто опустился? Черт его знает. Грэйс следила за его карьерой только первые годы после его подлой книги «Ярость в черном и белом». Тогда ему удавалось обращать на себя внимание средств массовой информации. Даррел рассуждал на тему расизма в Америке, заявлял, что не чувствует себя в этой стране дома, подвергается гонениям, остается рабом с любой точки зрения — психологически, экономически и социально. Тогда его шумно приветствовали как молодого писателя, выразителя чаяний черного населения, представителя нового поколения, обличающего язвы Америки. В те времена приветствовалось все скандальное. Сегодня это называют брюзжанием.