— Рэвнуэш?– спросил он с ярко-выраженным кавказским акцентом.
— О чем вы?– как бы не поняла Уля, но прозвучало настолько искусственно, что даже маленький наивный ребенок не обманулся.
— Рэвнуэш,– с каким-то странным удовлетворением констатировал Гена, направляясь к кровати,– я тоже рэвную.
– К Саше?– изумилась женщина откровению свекра. Замерев, мужчина удивленно вскинул брови, озвучив это действие вопросом:"К каму?", и в тоже мгновение до него дошла суть недопонимания.
— Нэт, конэчно,– ответил он, присаживаясь боком на кровать,– я тоже рэвную, когда рэвновать нэправильно. Тоню рэвновал...
Мужчина облокотился спиной на изголовье, устремляя взгляд в бесконечность:
— Ты знаэш, как это растит красавицу, умницу, учить ее всему-всему, заплетать косички, утешать, когда пэрвый зубик закачался, дут на разбитую коленку, читать сказку и целовать в лобик на ночь, объяснять как за чистотой следить, учить, лэчить, покупать ей дэвчачьи мэлочи, гардится ей, а патом взать и отдать какому-то малакасосу! Я был самым главным мужчиной в ее жизни... и взял, и отдал какому-то... Эх...– его рука дернулась, обозначив обреченный взмах.
— А как же Тамара?– невольно спросила окончательно запутавшаяся Уля.
— Что Тамара?– в его голосе прозвучало какое-то злое недоумение. Не успевшая полностью сойти с его лица, суровость вновь заняла свои позиции. Мужчина выпрямился и, явно сдерживая разгорающийся гнев, зашипел:
– Что Тамара? Ты думаэшь я Тоню не люблу? Дэвочку, которой поклался быт родным отцом? Каторуйу р-растил, кормыл, учиыл?..
– Нет-нет...– поспешно заоправдывалась Уля, испуганная не столько извержением эмоций, сколько пониманием, что могла обидеть хорошего человека,– вы просто все про Тоню только говорите, а о Тамаре нет.
— А об этом ты,– произнес свекр, значительно снижая накал своих эмоций,– она вторая. Я после Тони готовыл себа. Вэришь, даже стыдно, что так нэ рэвную.
— Верю,– Уля слегка кивнула и вдруг подумала о возможной совсем неотеческой любви, которая может грызть отчима по отношению к падчерице. И еще подумала, что ей совершенно не хочется влезать в дебри подспудных мыслей родственника. Человек посвятил себя семье. Можно сказать, создал вокруг себя семью, дав им силы пройти сквозь тяжелые испытания. "Своего рода Моисей,– подумала она,– увидел цель, сплотил народ, вывел к желаемому. Может в этом отгадка, почему он так трепетно относится к этому празднику?... Впрочем, какая разница."
Уля словно встряхнулась и спросила:
— И какой рецепт вы дадите?
— Думать,- мужчина вновь облокотился спиной на изголовье кровати,– думать о счастьэ, кАторое хочэшь построить. О кусочках дла счастьа. О чувствах того, кто тэбэ нужэн для счастьа,- он вздохнул,– Это тяжэло, но дает большэ. Разбыть лэгко, но нужно ли тэбэ разбытое?
Их взгляды встретились, словно наведя мост взаимопонимания.
— Мне ведь не нужно отвечать?– уточнила Уля.
– Просто иды и думай,– подтвердил свекр.
— Хорошо,– она направилась к двери и, уже выходя из спальни, добавила,-спасибо.
Ответное "Пожалуйста" догнало ее уже в коридоре.
"Значит, думать о 'не разбить'", — повторила Уля про себя, входя в кухню. Короткие приветствия. Естественное "Как долетел?" с ожидаемым ответом. Он, отметив ее прическу и новый цвет, не стал врать о "тебе идет", ограничившись нейтральным "выглядишь по-другому". Упреки Дэни в адрес сына-мужлана остановила Уля, которая тоже считала, что изменения ее не улучшили, но и не ухудшили. Ей гораздо милей фальшивости было искренне Сашино "мне нравится, что не боишься меняться». "Да, не боюсь", – ответила она, выразительно погладив себя по животу. Искорки счастья, вспыхнувшие в глазах мужа, вызвали у нее жар во всем теле и бешенное желание обниматься-целоваться. Но момент оказался испорчен свекровью, ринувшейся позаботиться о бедной девочке, маме ее внуков. Совместными усилиями Дэни успокоили, усадив пить чайку вместе со всеми. А Саша под столом легонько пожал Улины пальчики, передавая свою благодарность и поддержку. И женское сердечко счастливо стучало, повторяя рефреном "главное – не разбить".