— А ты как думаешь? — Лива отлепил тщедушное тело от стола и закурил сигарету.
— Я? Я лично думаю, не заходил. Но это так, предположение.
— И оно вполне соответствует действительности.
Тербер усмехнулся:
— Вообще-то сейчас только восемь. Не может же человек с его положением и с его заботами вставать в восемь утра, как писаришка.
— Тебе все шуточки, — проворчал Лива. — Тебе это смешно, а мне не очень.
— Может, он вчера полночи подсчитывал выручку от своего казино, — ухмылялся Тербер. — Признайся, ты бы не отказался так жить.
— Я бы не отказался и от десяти процентов с той кучи, которую он загребает в своем сарае после каждой получки, — сказал Лива, представляя себе ремонтные сараи, где с тех пор, как оттуда убрали тридцатисемимиллиметровые орудия и пулеметы, солдаты гарнизона оставляли за карточными столами почти все свои деньги. Из четырех сараев, стоявших через дорогу от комнаты отдыха, сарай О'Хэйера приносил самые большие барыги.
— А я всегда думал, он почти столько тебе и платит. За то, что ты тут пыхтишь вместо него, — сказал Тербер.
Лива метнул на него испепеляющий взгляд, и Тербер довольно хохотнул.
— С твоими мозгами и не до того додумаешься, — проворчал Лива. — Ты еще потребуй, чтобы я взял тебя в долю, а то ты меня отсюда выставишь.
— А что, неплохая идейка, спасибо. Сам бы я не допер.
— Ничего, скоро ты по-другому запоешь, — мрачно сказал Лива. — Посмотрю я, как тебе будет весело, когда я переведусь отсюда к чертовой матери, а ты останешься один на весь склад. Кто тогда будет работать? О'Хэйер? Этот наработает! Этому что форма тридцать два, что тридцать три — один хрен!
— Никуда ты не переведешься, — ядовито заметил Тербер. — Если тебя выпустить днем на улицу, ты будешь тыркаться, как слепой крот. Этот склад — твой дом родной. Ты отсюда не уйдешь, даже если тебя погонят.
— Ты так думаешь? Мне, между прочим, порядком надоело, что я гну спину за О'Хэйера, а он только расписывается и деньги получает. А почему? Потому что он у Динамита легковес номер один. Потому что дает на лапу начальству, чтобы не трогали его притон. Боксер-то он, кстати, хреновый.
— Зато игрок хороший, — безразлично бросил Тербер. — Это куда важнее.
— Да, игрок он хороший. У, паразит! Интересно, сколько он кладет в карман Динамиту?
— Ай-я-яй, Никколо, что это ты несешь? — фыркнул Тербер. — Ты же знаешь, такие делишки караются законом. Не читал, что ли, армейские инструкции?
— Пошел ты со своими инструкциями! — побагровев, выкрикнул Лива. — Когда-нибудь он меня доведет. Я могу уйти отсюда хоть завтра и сам стать снабженцем. Я наводил справки. Двенадцатая рота подыскивает человека заведовать складом. — Внезапно он замолчал, поняв, что нечаянно выдал свой секрет и что это Тербер заставил его проговориться. С настороженным, хмурым лицом он вновь повернулся к столу.
Тербер успел засечь тревогу в глазах итальянца и мысленно взял на заметку открывшееся обстоятельство — если он хочет, чтобы склад работал нормально, надо найти способ удержать Ливу в роте. Он подошел к его столу:
— Не нервничай, Никколо. Это не на всю жизнь. — И откровенно намекнул: — Я здесь не последняя спица в колесе. Тебе положено повышение, и ты его получишь, Ты один везешь весь этот воз. Я за тебя похлопочу.
— Ничего ты не сделаешь, — проворчал Лива. — Пока ротой командует Динамит, а О'Хэйер числится в его команде и платит за сарай, ты связан по рукам и ногам.
— Ты мне не веришь? — возмутился Тербер. — Говорю тебе, я знаю ходы.
— Я не первый день в армии. Я никому не верю. За тринадцать лет службы поумнеешь.
— Как у тебя подвигается? — Тербер кивнул на стопки незаполненных бланков. — Помочь?
— Зачем мне помогать? Не нужна мне ничья помощь. — Лива пощупал толстую пачку бланков. — Самому работы еле-еле хватает. Оттого и моральный дух низкий. Знаешь, как говорят кадровики: когда у солдата руки не заняты, начинается моральное разложение.
— Ладно, давай сюда половину, — нарочито усталым голосом сказал Тербер. — Мало мне других мучений, так я теперь еще и писарь. — Он взял протянутые Ливой бланки, улыбнулся и подмигнул бледному, как мертвец, итальянцу. — Уж мы-то с тобой работать умеем. За сегодня все кончим. — И, заметив, что Лива не клюнул на лесть, добавил: — Не знаю, Никколо, что бы я без тебя делал.
Насчет повышения он тоже не верит, подумал Тербер. Да я и сам не верю. Он стреляный воробей, его одними обещаниями не купишь. С такими надо тоньше — поиграть на личных отношениях, на самолюбии.
— Разделаемся с ведомостями, и месяц-другой передохнешь, — сказал он. — Ты, Никколо, прямо как наши повара. Им их сержант Прим тоже поперек горла стоит, каждый день грозятся перевестись. А никуда они со своей кухни не денутся. Строевой боятся до смерти.
Он разделил пачку бланков на аккуратные стопки и разложил на прилавке. Вытащил из угла высокую табуретку, уселся и достал свою видавшую виды ручку.
— Если бы они ушли от Прима, я бы их прекрасно понял, — сказал Лива.
— Никуда они не уйдут. А по мне, катились бы ко всем чертям! И ты тоже никуда не уйдешь. Правда, по другой причине. Ты не бросишь меня тут барахтаться одного. Ты такой же идиот, как я.
— Не брошу? Это мы посмотрим, это мы еще посмотрим. — Но серьезность уже ушла из его голоса, он просто подначивал Тербера.
— А ну работай! — цыкнул на него Тербер. — Не то упеку в сверхсрочники, на весь тридцатник.
— Держи карман шире, — беззлобно сказал Лива, заканчивая разговор.
Ох, Милтон, думал Тербер, какой же ты сукин сын, как же ты умеешь врать, стервец! Ты мать родную продашь Счастливчику Лучано[9] только бы держать роту под каблуком. Ты готов врать бедолаге Пикколо, обхаживать и улещивать его, чтобы он не перевелся и у тебя нормально работал склад. Ты так заврался, что уже и сам не знаешь, где правда, где вранье. А все потому, что тебе хочется, чтобы твоя рота была образцовой. Твоя рота? Скажи уж честно — рота Хомса. Динамита Хомса, тренера полковых боксеров, элегантного наездника, подлипалы номер один, который чище всех вылизывает задницу нашему Старику, нашему Большому Белому Отцу, подполковнику Делберту. Это рота Хомса, а не твоя, думал он. Тогда почему же ты вместо Хомса занимаешься всей этой дребеденью? Пусть не ты, а Хомс жертвует собой и приносит себя на алтарь самоотверженного и энергичного служения армии. Ну, почему, почему ты не пошлешь все это к чертовой матери? Когда ты наконец все бросишь и спасешь свое человеческое достоинство? А никогда, ответил он себе. Потому что карусель эта крутится так давно, что теперь страшно даже проверить, есть ли что спасать, осталось ли оно у тебя — человеческое достоинство? Если честно, осталось или нет? — спросил он себя. Нет, Милтон, вряд ли. Потому-то тебе и не вырваться. Ты связан по рукам и ногам, как правильно сказал Лива.
Он разложил перед собой бланки и начал работать с той бешеной энергией, при которой выкладываешься на сто процентов, ни разу не ошибаешься и дело идет у тебя так быстро и споро, что даже не ощущаешь, что работаешь, а когда наконец разгибаешься, то видишь, что все уже сделано, хотя ты вроде и ни при чем. За его спиной точно так же работал Лива.
Они по-прежнему сидели над ведомостями, когда час спустя вошел О'Хэйер. Он мгновение постоял, привыкая к темноте, — широкоплечая тень в светлом дверном проеме. Вместе с ним в склад, казалось, проникло облачко холода и остудило теплый родник энергии, питавший Тербера и Ливу.
О'Хэйер брезгливо покосился на бланки и раскиданное вокруг обмундирование.
— Настоящий свинарник, — сказал он. — Лива, надо здесь навести порядок.
Он шагнул за прилавок. Терберу пришлось сдвинуть бланки и встать, чтобы О'Хэйер смог протиснуться. Высокий франтоватый ирландец с кошачьей грацией боксера переступил через груды лежащих на полу вещей и, остановившись за спиной у Ливы, взглянул на машинку. Форма у О'Хэйера была сшита на заказ. Три сержантские планки — ручная вышивка. Тербер снова разложил на прилавке ведомости и погрузился в работу.
9