— Слушай, Лариса! — закричал я в трубку. — Давай встретимся на нейтральной полосе посредине, у магазина, и потолкуем.
— Хорошо! Я выхожу.
Делать было нечего, мы вышли в метель вместе с Кариной, я поцеловал ее:
— Я только поговорю с ней, рвать так рвать. Я хочу быть с тобой, ты веришь мне?
— Иди, завтра позвонишь. — И она назвала свой телефон.
Глава 30
У магазина в крытом переходе, защищающем от метели, стояла, кутаясь в воротник, до боли знакомая фигура.
Лариса повесилась мне руками на шею, перед глазами сияло красивое Жаркое лицо, на котором таяли снежинки. Слезы катились из ее глаз:
— Ты хотел мне изменить!
— Ты сама привела для меня Карину!
— У тебя было с ней, было!
— Я же сказал, что сразу проводил ее домой, — опять соврал я и подумал: «Ври, не ври — она читает мои мысли, только мне на это наплевать».
— Я прощаю тебя, — начала она целовать меня в губы, глаза, в лоб, — я люблю тебя!
— Мы же должны расстаться! — шептал я, а сам тоже целовал милое лицо.
— Должны! Но мы даже не простились! Пошли ко мне!
— Долгие проводы — лишние слезы. Пойдем, провожу тебя до подъезда.
— Пойдем!
У подъезда я остановился и крепко поцеловал ее:
— Прощай, Лариса! Ты моя незабываемая любовь, ты дала мне столько, что я не могу унести!
— Нет, нет! Пошли ко мне, так не прощаются!
— Уже двенадцать, а у меня завтра комиссия по приемке.
— Вадик, ты бросаешь незабываемую любовь ради какой-то комиссии?
— Пошли! — решился я. Я хотел, я дико хотел ее, я лишь боролся с собой.
Она раздела меня, побросав все на пол: пальто, костюм, белье. Так же молниеносно сбросила все с себя, выключила свет и увлекла меня на постель.
Сквозь окно призрачно пробивался свет, в котором причудливыми тенями таинственно играли контуры ее обнаженного тела.
Старый диван заскрипел под натиском наших тел, трудно было что-то разобрать в этом мятущемся клубке. Нельзя было понять: кто сверху, кто снизу, где чья голова, ноги. В одном из таких прыжков диван затрещал и рухнул, мы слетели на пол и продолжили неистовство. Такого протяженного оргазма я никогда не испытывал раньше, даже с ней.
Наконец она прекратила изливаться, но тут же сказала:
— Мне этого мало! Хочешь попробовать одну штучку?
— Знаю тебя, будет больно!
— Нет, больно не почувствуешь, просто улетишь!
— Куда?
— Не бойся, слетаешь на момент в другое измерение и вернешься назад.
Она вскочила и, не включая свет, достала из ящика серванта кожаный собачий поводок с кольцом на одном конце и карабином на другом.
Протянула карабин в кольцо, получилась петля, а на другом конце соорудила другую петлю, расцепив замочек карабина.
— Готов? — прошептала она.
— Что ты выдумала, оторва?
Она приблизила свое лицо к моему лицу, так что я видел только огромные фосфоресцирующие хамелеоны, и, мягко касаясь кончиками пальцев моей шеи, надела на нее петлю. Другую петлю с карабином она нацепила себе.
— Хочешь задушить меня вместе с собой? — прошептал я.
— Неподвешенный человек не может задушить себя, как только теряется сила в руках, — она показала жестом, что затягивать будет рукой, — петля ослабнет.
Я читал книжку Уилсона «Жизнь после смерти» и знал, что наивысший бесподобный оргазм человек получает на границе жизни и смерти, когда прерывается дыхание и в обедненном кровью мозгу начинаются эйфорические процессы, а освобожденная кровь вся приливает к половому органу, раздувая его до неимоверных размеров.
«Знать, судьба моя — испытать с оторвой все возможные виды изуверских сексуальных наслаждений», — подумал я.
Мы легли на бок, лицом друг к другу, обнялись и начали совершать медленные встречные фрикции в этой экономной позе, не отвлекающей необходимостью поддержания веса тел.
Длинный поводок свернулся рядом на полу и не мешал нашим движениям.
В полумраке комнаты витало что-то нереальное, как сон, казалось, все мое тело, а не только его воспаленный отросток проникает в жаркую магму пульсирующего жерла вулкана. Я страстно желал, чтобы меня втянуло в эту огненную лаву и сожгло без остатка.
Я чувствовал нарастающее оцепенение и медленно наплывающий оргазм, краем глаза я увидел, как оторва натянула рукой поводок. Последнее, что запечатлел мой мозг: неземная ангельская красота юного, словно детского, лица, преображенного улетом в таинственную сферу абсолютного блаженства. Огромные открытые, но ничего не видящие глаза, устремленные внутрь себя. Они не излучают, как обычно, самоцветных гамм переменчивых цветов, а, наоборот, как бы втягивают зрачками искристые нити призрачного ночного света.