Один из родственных им по духу веры и по ревности к русскому православию представителей тогдашнего духовенства, берестовский игумен Афанасий Филипович, в дневнике своем, представляет Коссова искателем собственных приват под архиерейскою рясою, наравне с прочими сановниками Могилина кружка, которые, по его словам, то покупали себе привилегии на архимандрии и игуменства, то продавали себя униатам и иезуитам, то собирали деньги на снятие с себя баниции. Пламенный верою до исступления, Филипович относится ко всей Могилинской иерархии в том духе, в каком Иоанн Вишенский отнесся к панам православникам. Изобразив бессилие свое в борьбе с равнодушием вельмож, которых напрасно убеждал в зловредности унии, Филипович говорит, что уния погибнет непременно, но что ее поддерживают покамест наши старшие духовные, если не словом, то самим делом, а это, замечает он, еще хуже.
Немудрено, что Копинский, питавший ту же самую недоверчивость к воспитанникам латинских академий, заподозрил было и самого Иова Борецкого в склонности к отступничеству. Исаию Копинского представляют завистником, сварливым иноком, честолюбивым святошею; но все это лишь для того, чтобы придать сияние достоинствам Петра Могилы. Между тем в поступках молдавского господарича мы замечаем возмутительное для простосердечных отшельников искусство составлять себе партию и проводить своих клиентов на высшие духовные должности.
Два убогие черноризца, Копинский и Борецкий, взяли на себя дело церкви и народного просвещения, уроненное ополяченным домом князей Острожских; но между них втерся можновладный родственник Вишневецких, Потоцких, Корецких, Радивиллов, и сделался душеприказчиком нищего митрополита. Очевидно, Могила бил на то, чтобы по смерти Борецкого тотчас воссесть на митрополию. Но его подозревали в стачках с папистами на счет православия, и на место Борецкого был посвящен путешествовавшим в Москву греческим митрополитом Кириллом оттертый Могилою суровый товарищ Борецкого, Исаия Копинский. Занимаемое Борецким до смерти игуменство в Михайловском монастыре также было предоставлено партиею строгих православников Копинскому.
Что Могила противодействовал ему в занятии места Борецкого, видно из попытки нескольких михайловских монахов объявить своим игуменом придворного Могилы, Филатия Кезаревича. Волнение в среде избирателей заставило Кезаревича отказаться от своей роли, которая могла сделаться для него небезопасною, так как михайловская братия имела дружеские связи с запорожцами. Могила не смел действовать открыто, и Копинский утвердился на митрополии и архимандрии покамест невозбранно.
В то время король Сигизмунд III был уже дряхл. В Москве носились даже слухи о его смерти и о восшествии на престол Владислава IV. Иезуиты приутихли с своею казуистикой. Протестанты и с ними православные стали надеяться на уничтожение унии, которая опротивела и самим католикам, как это всего яснее видно из письменных упреков Льва Сопиги Иосафату Кунцевичу. Но дело, освященное Римом, было неприкосновенно для католической Польши. Все, что возможно было сделать для успокоения религиозных раздоров, это — вернуться к тому порядку вещей, какой существовал до поездки Терлецкого и Потея в Рим, но вернуться без всякой ломки и суматохи.
Малорусские паны, воспитанные польскою цивилизацией, все были более или менее похожи на князя Василия. Сближение восточной церкви с западною было их общею мыслью. Они подготовлялись всею своею жизнью к тому, чтобы соединить оказавшееся несоединимым. Самые протестанты, под конец жизни Сигизмунда III, начали уступать общему направлению церковно-социальной политики. Их поголовное обращение к папству было только вопросом времени, а королевич Владислав своею веротерпимостью ослаблял в них и последний задор сектантов. Поэтому стоянье Копинского на древних преданиях церкви не находило сочувствия в высшем кругу, тем более, что было поддерживаемо низшими классами, опиралось на казацкую силу и, что было всего возмутительнее для польских государственников, было освящено московским клиентом, заезжим из Турции митрополитом. Напротив Могила был такой человек в глазах южнорусских магнатов, которого нельзя было попрекнуть ни происхождением, ни убожеством, ни искательством у ненавистной для них Москвы.