До вступления Могилы на митрополию, казаки были в приязненных отношениях с московским царем. Царь «отпустил им вину их и преступленье, дерзнутое ими против его благочестивого государствия». Казаки, с своей стороны, ходатайствовали о дозволении быть под государевою высокою рукою, так как им «кроме государевой милости деться негде».
Понимая религию и церковь не лучше мусульман, казаки, в 1630 году, пытались поднять малорусское простонародье на повсеместное избиение ляхов и поляков.
Подобно тому, как Наливайко готов был прислужиться Сигизмунду III резаньем ушей и носов сверхштатным добычникам, Тарас Федорович хотел угодить Михаилу Федоровичу украинским разбоем. Ничего лучшего от казаков нельзя было ждать, как от «людей (по отзыву Посольского Приказа) диких, необузданных, не имеющих страха Божия». Но политика Петра Могилы низвела казачество еще одной ступенью ниже. В Тарасовщине было хоть такое оправдание разбоя, к какому прибегают иногда жиды, нападая среди базара на мужика с криком гвалт! «Ляхи наступают на христианскую веру», твердили казаки вместе с раздраженными монахами. Они выступали здесь в роли защитников Руси, которую жолнеры, по их словам, пришли вырезать поголовно до московской границы, выступали в роли мстителей за истребление целых местечек с женщинами, детьми и попами, как об этом распускали они слухи. Но вторгнуться в православное царство, где не было ни ляхов, ни жолнеров, ни церковной унии, было гораздо хуже. Однакож такое вторжение совершилось в 1633 году, как в 1618-м, и новый митрополит не стал отвлекать казаков от братоубийственного предприятия, тогда как Польшу охранял от них всячески.
При таком поддерживанье православной веры, которой «знамя», по словам известного историка, «взяли казаки», король Владислав IV призвал под свои знамена 15.000 воинов, недавно предлагавших «единому православному царю» службу свою, и пустил их впереди шляхетских дружин своих прокладывать татарские шляхи от Смоленска к Москве.
И польские, и иноземные наблюдатели возобновленной войны с Московским царством приписывают её успех блистательной отваге и опустошительным подвигам днепровской орды, как и в походе Сагайдачного. Отступление знаменитого московского воеводы Шеина от Смоленска, его капитуляция и заключение вечного мира с уступкою Польше нескольких удельных когда-то княжеств возвысили Речь Посполитую в глазах соседей, запугали грозную для неё Турцию и заставили крымских татар искать у короля вассальства, с обещанием завоевать ему Буджаки и всю Волощину до самого Дуная. Таковы были косвенные результаты произведенной Петром Могилою перемены в нашей церковной политике.
Все приходские попы, ставленники Борецкого и Копинского, под разными предлогами, были смещены; архимандрии и игуменства раздавались тем лицам, которых вопиявший точно в пустыне Филипович осуждает в своем дневнике, как пособников унии. В казацкие петиции на сейм, казавшиеся грозными и самому Льву Сопиге, никто уже не вписывал церковных домогательств, и казацкие исповедники перестали внушать войсковой старшине, что ходить на христианский род, Москву, великий грех. Теперь представители церковной иерархии, с Могилой во главе, стали внушать, что церковь католическая отличается от православной только некоторыми обрядами. Это отличие Могила всячески сглаживал в издаваемых им требниках, приспособляя православное богослужение к католическому, а чтобы действовать еще сильнее на умы в духе единения нашей Руси с Польшею, поставил по всей Киевщине, Северщине и Полтавщине так называемые фигуры, или распятия, наподобие католических. Так как московское богослужение и напевом, и некоторыми формальностями отличалось от установленного Могилою, и фигур, или распятий, по московским дорогам не видать было вовсе, то и получалось для наблюдателя такое впечатление, как будто русская вера — одно, а московская — другое.