Глава четырнадцатая
Целый месяц разбирались горемовцы со своими вещами, отправленными из Шурды на грузовиках без всякого присмотра. В дороге на болотных ухабинах растрясло плохо закрытые чемоданы, поразвязало шнуры, которыми связана была мелкая мебель — стулья, табуретки, этажерки.
Горноуральские шоферы, обнаружив в кузовах такое месиво, остановились километра за три до таежного поселка, почесали затылки да и распихали вещи куда попало, чемоданы закрыли, тюки увязали. По прибытии сгрузили все это на щиты в центре вырубки: приедут хозяева — разберутся.
Вот и началось неторопкое разбирательство. То одна, то другая хозяйка обнаруживала в своих вещах чужую кастрюлю, чужой пиджак, что-нибудь из мелочи, а то и табуретку, привязанную к ее стульям.
— Это чья же мне поварешка досталась? — крутила иная хозяйка неказистую штуку с погнутой ручкой.
Кто-то догадался, прилепил на банном вагончике листочек с объявлением:
«Если потеряли маленький самовар в полосатом мешке, приходите в домик с краю и спросите».
С какого краю? В поселке еще и улицы не обозначились, домики один на другой похожи и, почитай, все с краю.
На следующий день на баньку прилип другой листок, рядом с ним был вколочен большой гвоздь.
«Повесьте на этот гвоздь мое корыто, оно покрашено в небесно-голубой цвет. Мне постирать надо. Середкина».
Вскоре вагон-банька был весь залеплен объявлениями. Теперь уже многие приходили сюда, чтоб поразвлечься, потому что в дело вступили горемовские шутники:
«Просим привязать мою корову к этому пню. Она покрашена в малиновый цвет, а хвоста у нее вовсе нет. Мне надо ее подоить».
«Кто потерял пробку от «Московской»? Приходите по адресу: Проспект имени Ислама Шарипова, 115, корпус 4, кв. 567, телефон Ж-5-00».
— Вот черти! — хохотали горемовцы.
— Газетки нам сюда не доходят, так пока хоть это почитаем.
А потом кто-то приладил к вагончику щербатую скамейку и написал на ней крупными буквами:
«Выставка-музей. Складывайте сюда все не свое, которое обнаружите в имуществе».
И каждый день на скамейке что-нибудь лежало: то ложки, то подушка, то скалка, то телогрейка. Однажды встали на скамейку новые женские сапожки на высоком каблуке. Простояли целый день, только к вечеру прибежала к вагончику Настюра Мартынова и давай хохотать.
— Ну надо же! А я их не хватилась. Мне Федор сейчас сказал: «Поди-ка, вроде твои сапожки в музее выставлены».
Подобрели, повеселели люди в тайге. От чистого морозного воздуха, от белизны снега, от крепкого аромата сосны. Понравилась им тайга, хотя ютиться в ней приходилось пока тесно, работать — с утра до ночи: и в поселке всяких дел много, и трассу рубить начали.
Даже Александр Прахов изменился в тайге. Нет-нет да и пошутит с кем-нибудь. Колька иной раз ухватит момент, когда отец останется один, подойдет да и смотрит, как тот копается в тракторе или бульдозере. Прахов однажды заговорил:
— Чего пришел?
— Поглядеть…
— Ну гляди, гляди. До дыр-то, поди, не проглядишь?
— Не прогляжу, папка, — встрепенулся Колька и сделал несколько шажков вперед.
Пришла Елена, позвала мужа обедать. Отец больше ничего не сказал, бросил гаечный ключ в ящик и пошел, а Колька побежал в новый домик, где Ислам и Галия клали печь. Здесь и нашла его мать.
— Ты чего же обедать не идешь?
Колька не ответил.
— Печка с нами кладет, — улыбнулся Ислам, принимая от мальчугана кирпич с раствором.
— Пойдем, сынок, покушать надо.
Колька исподлобья взглянул на мать, вытер руки о штаны и вышел на улицу.
— Пообедаешь и снова пойдешь к Исламу, — сказала мать.
Колька опять не ответил.
— Ты чего это, сынок? — тронула его за руку Елена.
Колька остановился и, сглотнув, проговорил:
— Ты никогда не приходи, когда я с папкой разговариваю.
Елена быстро наклонилась, заглянула в его сердитое лицо.
— Папка с тобой разговаривал? — спросила тихонько.
— Ясное дело, разговаривал, — тоже снизив голос, ответил Колька. — Уж совсем помириться хотел, а ты подошла.
Елена прижала к себе сынишку, горячо зашептала в самое ухо:
— Да чтоб я еще когда-нибудь помешала вашему разговору! Да ни разу не подойду, сыночек!
А Колька стал ждать весну. Настоящую. Сейчас хоть и апрель, а снег еще плотно лежит между соснами. Сверху на него накапало, и он стал весь в дырках. Возьмешь в рот ледяную лепешечку, и она похрустывает на зубах, как вафля. На домах сосульки висят длинные, а на вагончике-бане они до окошек доходят, будто седые волосы выросли. Как баба-яга, стоит банька.