Это были два долгих вечера волнующих воспоминаний. Говорили даже те, из кого в обычное время слова не вытянешь. Хохряков, торопясь, записывал в свой блокнот, что казалось ему значительным, интересным. Потом достал из пакета пожелтевшие от времени, протертые на сгибах документы, и люди бережно передавали их из рук в руки…
Вот тонкая потрепанная тетрадочка со списком работников Горема тех далеких лет. Чернила выцвели, порыжели.
— Товарищи, — в полной тишине говорил Хохряков. — Обратите внимание на галочки и кружочки возле фамилий. Если галочка — ранен, если кружочек — убит.
Много таких знаков в списке…
С трудом читали полустершийся, подклеенный Хохряковым рапорт тогдашнего начальника поезда о погибших.
«Убит при восстановлении линии связи на участке Орша — Витебск, попав на минное поле…», «Убит шрапнелью в грудь на станции Гусево…», «Убита пулей в поясницу на станции Осиповка…».
— А это, товарищи, фотографии тех времен. Посмотрите, может, узнаете кого.
— Так это ж я молодой! — удивленно воскликнул главный механик Чураков, вглядевшись в пожелтевший квадратик. — А это связист наш, Саша. Погиб…
— А фамилия, фамилия у Саши какая? — пытал Хохряков, держа карандаш наготове.
— Не припомню.
— Такая же, как у меня, — узнав паренька на снимке, сказал Александр Прахов. — Мы с ним из одной деревни.
Тут же нашли в старых списках двух Праховых: одного в кружочке, другого — с галочкой.
— А тебя, выходит, ранило, Александр Егорыч? — расспрашивали люди. — Галочка у тебя поставлена.
Прахов скупо рассказал. В сорок третьем восстанавливали небольшой мост. Срок был дан малый, армейское начальство торопило, к утру надо было пропустить на передовую состав с солдатами и оружием. Сделали, а все-таки засомневались. Решили для проверки прогнать через мост паровоз с двумя теплушками. Поехали. Уже до середины добрались, как вдруг мост стал разъезжаться под колесами — видно, была в свое время какая-то скрытая поломка…
— Никто не погиб?
— Не без этого, — вздохнул Прахов.
— А ты как спасся, Александр Егорыч?
— Я в тамбуре стоял. И вдруг в воде оказался. Будто с катушки съехали. А паровоз оторвался, успел проскочить через мост.
— Товарищи! Комсомольца Прахова в числе других горемовцев наградили тогда за спасение многих людей, — сообщил Хохряков. — Чтобы сберечь воинский эшелон, они рисковали своей жизнью. А мост к утру восстановили.
Хохряков говорил, а сам всматривался в лица молодых. Пусть знают, пусть ценят…
— Иван Матвеич, а помнишь дубовый стол, под который ты от бомбежки прятался? — обратился кто-то к деду Кандыку.
Оказавшись в центре внимания, старый путеец не растерялся, сочинил такую историю, что стены тряского вагончика чуть не разлетелись от громового хохота.
— А где тот стол? Где стол-то? — допытывался Хохряков, впервые услышав такое.
— Да ему уж в обед сто лет, а вроде опять с нами едет, — неопределенно ответили ему. — Вроде погрузили в теплушку.
Как сохранился этот стол из поездного имущества, которое не раз горело, разлеталось от бомб, оставалось в окружении — никто толком сказать не мог. Хохряков, как только приехал в тайгу, разыскал его и записал в своем дневнике:
«Ездит в поезде дубовый стол, чудом уцелевший от тех боевых времен. Кто знает, может, и вправду спас он тогда Ивана Кандыкова от вражеского осколка (угол-то у столешницы отколот, и вся она в глубоких щербинах), а Иван Матвеевич благодаря этому столу не сочтешь, сколько стальных рельсов уложил на земле. И хоть сейчас находится старый мастер на заслуженном отдыхе — не хочет прозябать в забвении. Думало руководство поезда оставить его в Айкашете отдыхать на покое, комнату ему с его старушкой Митрофановной дали — заплакал старик от горькой обиды, что оставляют его, а сами уезжают…»
Тут Хохряков поставил временно точку. Он был уверен: как только начнется в тайге кровное дело Ивана Матвеевича — укладка пути, — выйдет старый мастер на свежую насыпь и еще покажет молодежи, как надо работать.
На окне возле Хохрякова елозит по стеклу маленький комарик, звенит тонко-тонко. Хохряков задумчиво наблюдает за ним. Самый первый комарик, пока их не видать в тайге. И еще удивительно, что нет воробьев. Стоят дома, топятся печки, люди живут, хлеб жуют, а воробьев нет.
Наблюдая за комаром, Хохряков увидел за окном Петра Рослякова. Тот шел в распахнутой телогрейке, шапку сбил на затылок. То и дело поскальзывался на досках, разбросанных в самых топких местах, иной раз смешно отводил то одну, то другую длинную ногу в сторону и стоял так, пока не находил место, куда ступить.