В пельменной грянул хохот, весело смеялся и постовой, хлопая по плечу незадачливого охотника.
— Ну а косач-то? — вспомнил он, вытирая слезы большим платком. — Каков оказался?
Костя яростно покосился на «бородача», мелко, беззвучно перебрал губами, и тот понимающе кивнул.
— А косач оказался хорош. Точнее это была копалуха. Всей артелью три дня ели.
Не стал уж он выдавать Костю, а попал Костя из своего нового ружья в деревянное чучело. Шурдинские охотники много понавесили их на деревьях: дичи у них куда меньше, чем в тайге, вот они и подманивают.
Так и отшутились шоферы-таежники. Постовой даже проводил их к шеренге глухо рокочущих машин.
— Почему они у вас тарахтят? — выговорил строго. — Зачем не глушите?
— Их заглуши, так потом до утра не заведешь, — пояснил Костя. — На зимнюю смазку никак не перейдем. Дефицит!
И предложил, прощаясь:
— Вы переезжайте к нам на постоянное жительство. Сколько без милиции обходиться можно? Скукота!
Постовой спросил про жилищные условия, про заработок, Костя ответил, что и то и другое — в порядке. Постовой задумался. Водителям некогда было ждать его решения, закрутили баранками.
— Бороды сбрейте! — крикнул постовой.
— Через неделю ни одного волоска не останется! — заверили шоферы. И поехали, повезли на стройку щиты и колбасу, котлы и масло, алебастр и елочные игрушки…
В таежном поселке готовились к Новому году. Хозяйки мыли полы, вытрясали постели, стирали занавески. Настроение было приподнятое. В домах поуютнее стало, обзавелись кое-чем. Холодильники купили, коврики на стенки повесили. Ребят нынче в интернат не отправляли, в своей школе учатся. Чего еще? И с работой дела неплохо идут, говорят, поощрения ожидаются.
Совсем бы хорошо было на душе у горемовцев, если бы не то сентябрьское горюшко. Все замела снегом холодная зима, все припорошила, только эту беду не спрятала. Ходит она по поселку и в слякоть и в мороз, не позволяет забыть о себе, не дает порадоваться чему-либо от всей души.
Эх, Саня, Саня…
Глава тридцатая
Прахов пил с того самого сентябрьского дня, когда люди молча пропустили его к бульдозеру, стоящему возле конторы. Механик шел по живому коридору и с каким-то недоумением смотрел на машину, в которой неделю назад перебрал каждую гаечку, оживил механизм, заставил рокотать и легко крушить все на своем пути.
Сейчас бульдозер стоял притихший, будто во всем виноватый, прятал перепачканные в глине гусеницы под углы красной скатерти, которая была у горемовцев на все случаи жизни — на праздники и на похороны. На широкой спине держал маленький обтянутый белой материей гробик.
Прахов долго смотрел на крохотное темное пятнышко на Колькином лбу. Так долго, что кто-то не выдержал: «Господи!» И будто разбудил Прахова. Вмиг одичавшими глазами он обвел замерших в молчании людей. Казалось, механик закричит на всю тайгу, а он спросил еле слышно:
— Кто?
И было это страшнее крика. Настюра Мартынюк подхватила под руки Надежду Чуракову, помогла ей выбраться из толпы.
— Кто?!
Вот это был уже вопль. Прахов, размахнувшись, швырнул наземь чемодан, с которым пять дней назад отбыл в командировку. В ноги людям и под гусеницы бульдозера покатились краснобокие яблоки. Дважды перевернулся и встал на колеса маленький заводной трактор. Из бумаги вывалилось на искореженную землю бело-розовое женское белье. На него накатилась бутылка коньяку.
Прахов схватил ее, чудом уцелевшую, шагнул к бульдозеру, ударил горлышком о железо и, едва смахнув осколки, стал пить…
Не помнят люди, как пробирались потом на кладбище. Только бульдозер знал туда дорогу, еще вчера уминал ее по тайге, искал уютное местечко для первой могилы. Припасенная Костей для свадьбы водка угадала на поминки.
Вечером пьяный Прахов бегал с ружьем за Жданкой — от кого-то услышал, что выла она накануне смерти Кольки. Собака металась по поселку, пряталась от хозяина, пока Леха не догнал его и не увел домой. А потом под крыльцом конторы нашел Жданку и уволок к себе в общежитие.
— Живи тут, — сказал собаке, сел на кровать, обхватил голову руками и заплакал о Кольке.
В первые два дня так и не узнал Прахов, кто убил сына.
Не говорили люди — не дай бог, на одну беду другая накатится.
— Не знаю, Саня, не знаю, — твердила обезумевшая от горя Елена.
— Не знаю, папка, не было меня, — пятилась от отца прилетевшая из Шурды Нюрочка.
А дед Кандык, завидев Прахова, бежал куда-нибудь за угол, чтоб не проболтаться ненароком.