Парикмахерша с трудом уговорила Марусю посидеть, раз уж дело сделано. А муж успокоится, когда жена придет домой с модной прической.
Она увидела, как вторая приведенная ею «для плана» клиентка, будто бы выпуская кошку на улицу, утянулась за двери сама и больше не пришла. «Ну и бог с тобой!» — равнодушно подумала женщина.
Когда Маруся отсидела свое, парикмахерша сняла с ее головы закрутки, тщательно вымыла кудри под умывальником и снова накрутила, теперь уже на бигуди. Дала волосам хорошо просохнуть, устроила Марусю на табуретку перед зеркалом и заколдовала над ней.
У деда Кандыка затекла нога, онемела от долгого сидения на полу. Он поднялся и сел на подоконник. Вот уж отсюда-то ему прямиком все видать.
А парикмахерша и приговаривать забыла. Губы сжала крепко, в них шпилечки держит, скрепочки разные. Работает, носом посапывает, никого, кроме Маруськи, не видит. А людей уже вон сколько понашло. И сучкорубы тут, и шоферы, и механики. Расчесала кудри по прядочкам, разложила на голове то крендельком, то валиком, а макушечку вздыбила, приподняла, а на нее еще завиточки выпустила. Чудеса, да и только!
Вновь приходящие шумно спрашивали, можно ли побриться, нельзя ли завиться, но на них шикали, и они тоже пристраивались, выискивали местечко и смотрели на руки мастера, на Марусю…
Наконец Маруся встала с табуретки, неотрывно глядя на себя в зеркало. В «заезжей» было тихо. Парикмахерша тоже молча, чуть устало смотрела на творение своих рук.
Первым заговорил дед Кандык.
— Вот только как ты, Маруся, до завтрева-то уберегешь?
Маруся охнула, приложив ладони к горячим щекам. Ведь уже сейчас надо идти в столовую, кормить строителей обедом, потом ужином. И завтра целый день париться у котла да бегать по поселку, собирать для новогоднего ужина рюмки, стаканы, вилки…
Она с отчаянием взглянула на парикмахершу. Та порылась в сумке, подала цветную сеточку.
— Вот возьми. На ночь надень аккуратненько. На подушке, конечно, не крутись.
В «заезжую» с шумом вошел Костя. Все повернулись к нему, чуть расступились. Он медленно обвел глазами присутствующих.
— Костя!
Настороженно, недоверчиво глядел парень на светловолосую красавицу, с горделивой улыбкой шагнувшую ему навстречу.
— Я тебя к обеду ждала, Костя…
Он стоял и смотрел на нее, не говоря ни слова. И только когда на подоконнике, крякнув, заерзал дед Кандык, проговорил осипшим голосом:
— А мы к утру прибыли…
Парикмахерша глубоко вздохнула. И, будто очнувшись, оглядела очередь. Увидела Шуру. Та, зачарованная ее колдовством, так и забыла надеть платок, и высохшие жиденькие спиральки смешно топорщились на ее голове.
Лицо парикмахерши вспыхнуло.
— Шурочка, — сказала она. — Извини. Сейчас я займусь тобой. Я тебе такую прическу сделаю!
— Да что вы! — Шура, застеснявшись, быстро прикрыла голову платком. — Разве что немножко наладьте…
— Только сначала, без всякой очереди, обслужу вот этого человека. — И, прямо, спокойно взглянув на Костю, парикмахерша пригласила: — Пожалуйста, товарищ шофер, прошу!
Она уже валилась с ног, когда совсем поздно в «заезжую» пришла Клавдия Маклакова. Устало опустилась на табуретку перед зеркалом, сдернула платок, вытащила шпильки. Волосы тяжелой волной упали на плечи и спину.
Парикмахерша и Шура смотрели на нее с молчаливым восхищением.
— Неужели шестимесячную? — наконец проговорила приезжая.
— Нет, — сказала Клавдия. — Такую… знаете? Высокую с переплетом, — и мягко покрутила руками над головой.
Парикмахерша взяла расческу.
А Клавдия, глядя в зеркало, думала.
«Я первая тебя брошу. Завтра. У всех на виду. Вот уж ты вздрогнешь!»
Глава тридцать третья
В фойе нового клуба на подоконниках и стульях навалом лежала одежда — вешалок не хватало. Дед Кандык долго искал местечко для своей обновы с цигейковым воротником и наконец закрепил ее на Доске почета, прикрыв на портрете пышную бровь Максима Петровича.
В зале тоже было тесно. Пахло хвоей. Один угол полностью заняла елка. Как ее ни вымеряли, она оказалась выше, чем надо, и елку укоротили, с макушки. Серебристый шпиль поэтому был насажен на одну из боковых веток и походил на палец. Палец указывал на сцену. На сцене под той же неизменной красной скатертью — небольшой столик, а за ним Ступин.