— Тридцать шесть… тридцать семь… сорок…
«Зачем ей столько?» — удивилась я, но спрашивать не стала, потому что все еще сердилась на Тамару.
В купе дядя Федя выставлял на стол шесть рюмочек и такой же, как тот, пузатенький графинчик.
— Они не всегда бывают, — сказал он мне. — Сам-то я непьющий, но для дома, для гостей надо. Мало ли кто придет… и так и далее.
Я взяла в руки графинчик, открыла его и понюхала.
— Ничем пока не пахнет, — рассмеялся дядя Федя.
А мне показалось, что пахнет уксусом. И мама, повязав платье посудным полотенцем, стряпает пельмени. И мы с Борькой сидим рядом и помогаем. Борька выдумывает, с чем бы сделать счастливый пельмень — с перцем или с угольком? «Лучше с тестом, — советует мама, — ведь говорят, что его надо обязательно съесть, иначе счастье не сбудется».
— Таня, голубушка, что с тобой? — прижал к себе мою голову дядя Федя. — Да что это ты, право… Выпей-ка водички… Ну, ну…
Потом мы с ним долго сидели, и я рассказывала ему о маме.
— И совсем это не правда насчет счастливого пельменя! — с горечью воскликнула я.
— Конечно, неправда, — откликнулся дядя Федя. — Люди их для своей утехи выдумали. А только и неплохо это. Сядет человек за стол и думает: а вдруг да мне счастливый пельмень достанется? И интерес у него появляется и оживление. А уж если попадется пельмень с углем или еще с чем, — вот уж и обрадуется, вот уж и расхвастается. И всему застолью от этого весело.
— Я даже не помню, когда в последний раз ела пельмени… Война началась, а вскоре и мама умерла…
Дядя Федя поспешно встал.
— И в самом деле… Чего это мы с тобой заладили — пельмени да пельмени? Давай-ка спроворим чего поесть.
На этот раз мы жарили кусок свинины. Дядя Федя разжег вагонную топку, бросил в нее две пластинки толстого железа, а когда они раскалились, достал одну и поставил на нее сковородку. Мясо зашипело, стало подпрыгивать, фыркать. Потом он нарезал картошки. Когда пластинка остывала, он доставал из топки другую.
— А у нас с Борькой есть маленькая свиная шкурка, — рассказывала я дяде Феде, сидя с ним на корточках в тамбуре.
— Ну и что вы с этой шкуркой делаете?
— Смазываем сковородку, чтоб не прилипало.
— Чего не прилипало?
— Оладьи из мороженой картошки. Очень вкусные! Один раз потеряли шкурку, так, можно сказать, ничего не получилось. Все пристало… и вообще не так вкусно было.
— Да-а, — покачал головой дядя Федя. — Не красно, выходит, вы живете.
— Да, — согласилась я, — неважно. И соседка наша тетя Саня — тоже. У нее еще Мишка маленький есть, так ей совсем трудно. Из Орла они к нам приехали, эвакуированные.
Я вспомнила своего соседа — четырехлетнего Мишку.
Однажды принесла ему тетя Саня в интернат овсяной каши.
— А хлебца? — спрашивает Мишка.
— Хлебца нет, сынок, поешь вот кашку.
— Хлебца-то нет, так хоть бы пирожков постряпали, — обиделся Мишка.
Из-за Мишки и из-за того, что я ничего не вкладывала в этот вкусный обед, мне было не по себе за нашим откидным столиком. Дядя Федя нарезал хлеба, очистил и раздавил ладонью большую луковицу — вкуснее, когда она раздавлена, — разделил на куски мясо и сказал:
— Садись, бери вилку, хлеб…
Но со мной творилось что-то непонятное. Кусок буквально застревал в горле. Мне казалось, что я вот-вот заплачу.
— Граждане пассажиры, начинаем концерт граммофонной записи!
Только бы он не завел баркаролу!
неслось из репродуктора.
— Чего это Витька к нам не заходит? — пожал плечами дядя Федя. — Он, обычное дело, между концертами у меня сидел. В «козла» мы с ним играли… и так и далее…
В двери заглянула Клава. Дядя Федя задвигался на скамейке, стараясь освободить ей местечко.
Я подвинулась в уголок, и Клава присела на краешек.
— Может, поешь? — кивнул дядя Федя на сковородку. — У меня вон Таня совсем плохо обедала.
— Спасибо, Федор Тимофеевич, поели мы с Тамарой.
Ярко-красное солнце осветило купе. Я выглянула в окно и залюбовалась. Все было освещено необыкновенным светом — небольшие холмы, покрытые пожухлой травой, редкие рощицы с пожелтевшей листвой. Деревенька затерялась в этих просторах. Возле нее змейкой изогнулась речка. Солнце окунулось в ее неглубокие воды, и речка порозовела от радости.
— И не подумаешь, что октябрь, — проговорил дядя Федя. — До чего светлый денек!