Клава привстала со скамейки.
— Это место очень хорошее, — сказала она. — И еще одно будет. Поезд там идет высоко, дух захватывает. И тоже речка, только большая, а за ней селение. Домики будто взбежали на горку. До чего красиво глядеть!
Она легко передохнула и продолжала задумчиво:
— Вот в книжках такие виды описывают. Прочитаешь и… ну, просто удивительно даже! Как ровно сама на поляне какой побывала, или в лесу, или на речке…
— Да, — согласно кивнул дядя Федя. — Иные очень хорошо описывают. — И, вздохнув, добавил: — Грамотные…
8.
Прошла вторая ночь обратного пути, наступил день, и вот уже сумерки. Завтра мы будем дома. Интересно, придет Борька встречать меня? А вдруг он в командировке?
— Приде-е-ет, — уверенно сказал дядя Федя и спросил: — Он у тебя сколько классов прошел?
— Да он ведь уже в пединституте на литературном факультете учился.
— А потом, значит, с мамашей вашей случилось…
— Да. Он уже на втором курсе был. А когда случилось, начал работу искать, потому что я осталась у него на иждивении.
— Как-то хоть на фронт не угадал, — сочувственно сказал дядя Федя.
— Нельзя ему, — покачала я головой. — У него легкие слабые и зрение плохое. Он бы пош-е-ел!
— Двадцать годков ему?
— Ага.
— Немного тебя и постарше-то.
— У-у-у! Он серьезный! — воскликнула я. — Он такой серьезный, что ужас!
И неожиданно для себя выдала дяде Феде Борькины секреты.
— У него есть такая толстая тетрадка, он туда записывает мысли, высказывания всякие.
— Свои, что ли?
— И свои и чужие. Ну, скажем, Гоголя, Пушкина, Руссо там… Гегеля. Очень умные мысли попадаются.
— Это он для чего же так записывает? — поинтересовался дядя Федя.
— Так он же писателем будет! — вмиг выдала я самую главную тайну: — Но ты никому не говори — это пока секрет. Он даже мне только намекнул, но я сразу догадалась.
Дядя Федя кивнул понимающе.
— У него ужас как много записано! — без опаски продолжала я, почувствовав, что дядя Федя — могила, никому не скажет. — Услышит какой-нибудь разговор в трамвае — в тетрадку, смешную фамилию встретит — например, Золотопуп или Шанюшкина — туда же.
Дядя Федя слушал с большим интересом, и это меня вдохновляло.
— У него и стихи есть! Я многие наизусть помню.
— И стихи пишет? — уважительно поцокал языком дядя Федя.
— Уже три тетради! — похлопала я по дяди Фединой руке. — Вот, например. Но только эти очень грустные, это ему еще семнадцать лет было, и он хворал.
Я замолчала, взволнованная воспоминаниями о тяжелой Борькиной болезни, о тех тревожных днях, когда мы с мамой не отходили от его постели.
— Он чуть не умер у нас тогда, — шепотом сказала я и заметила, что и дядя Федя разволновался.
— Слава богу, что обошлось, — сказал он и добавил: — Складно как сочиняет!
— Ой, дядя Федя! А знаешь, какой конец у этого стихотворения? Я его никому-никому не читаю, а тебе прочитаю. Хочешь?
— Давай…
У меня мурашки побежали по коже, я приложила ладони к щекам и, до конца выдохнув, смотрела на дядю Федю. Что он скажет после этого?
Дядя Федя тоже глядел на меня. Потом, продолжая думать, отвел глаза в окошко и, наконец, проговорил серьезно:
— Ну, это уж он лишку хватил… Мать, наверно, растревожил, да и себя.
— И меня тоже!
— Вот я и говорю — лишку хватил. Ни к чему это… и так и далее…
Мы помолчали.
— Да-а-а, — снова задумчиво заговорил дядя Федя. — Совсем парнишкой был и так хорошо сочинял, а теперь, выходит, еще лучше пишет.
— Конечно! — воскликнула я. — Только он сейчас не пишет.
— Что ж он так? — быстро и, как мне показалось, с сожалением спросил дядя Федя.
— Да я же говорю, он собирает материал для романа, — поглядев на двери, тихо объяснила я. — Он прозаиком хочет быть.
— А про что роман-то?
— Про жизнь!
Дядя Федя задумался и долго молчал. А потом спросил: