С косогора, четко вырисовываясь на фоне чистого синего неба, внимательно следили за процессией три собаки. Ни одна из них не лаяла, заметив, видно, как тесно и дружно перемешались с незнакомцами их маленькие хозяева.
…Не раз похвалил себя Петр за то, что не разболтал Фаинке и ее отцу сплетни о староверах. Сейчас, вглядываясь в добродушные, полные любопытства лица стариков и старух, он зло издевался над собой, казнил за фантазию, за сказки, которые слышал и сам придумывал о людях, «затаившихся в тайге».
Только кое-что было верно. Они в самом деле ушли в эти леса из-под Шадринска во время коллективизации. Одни опасались ее не зря, другие сбежали по глупости, запуганные кулаками. Охотник показал им в тайге хорошее тихое местечко, они построили сначала общий барак, а потом начали расселяться в собственные рубленые избы. Позднее их стали вывозить отсюда в дальний колхоз на север. Из окон многих избушек сейчас зеленым высовывалась крапива.
— Я сказал уполномоченному: если довезешь мою бабу живую — будешь прав. А если нет?
Дед Фиогней, рассказывая, играл круглыми розовыми щечками.
— Уполномоченный поглядел на мою Мамельфу да и отступился. Где ее довезешь? Уж больно хворая была, на ногах не стояла.
И остался дед Фиогней во всей деревне только с женой да двумя дочками — Соломеей и Полуферьей. Через месяц жена умерла. А через полгода вернулись еще несколько семей с севера — не понравились те места. И стали жить в глухой тайге, сажать огороды, охотиться, рыбачить. Больше их никто не тревожил.
Петр ходил по заросшим лопухами тропкам. Хатенки по пригорку разбежались далеко друг от друга.
— А зимой как?
— На лыжах, — пояснила старушка, повязанная белым платком, одетая в коричневое платье, сшитое на руках.
Петр видел жернова, резные прялки, сохи, плуги — вещи, которые выставляются сейчас в музеях. Все сделано своими руками, все было в употреблении не так давно.
— Чей? — вспомнил Петр и достал из кармана почерневший половник. Старики передавали его из рук в руки.
— Соломеин, кажись. Али Феоктистов?..
— Наш это, я мастерил, — сказал дед Анфелофий, белобородый старик, давно разменявший девятый десяток. На нем были домотканые синие в полоску штаны, засунутые в валенки с укороченными верхами. А катаной шляпе его «набежало» не меньше пятидесяти лет — так он определил сам.
Петра поразили имена стариков — Мамельфа, Соломея, Пуд, Фиогней… Полуторагодовалой Стеше-Степаниде тоже давали имя по «Прологу» — рыхлой захватанной книге, из которой посыпались тараканы, когда Петр тайком снял ее с полки в доме многодетного охотника…
В каждом огороде они должны были что-нибудь съесть — у кого репку, у кого морковку, у кого гороху. Их потчевали кислым квасом, предлагали молока, угощали шаньгами с «налёвкой» из брюквы.
Дед Фиогней зазвал гостей к себе в избу, на целое бревно ушедшую в землю. В переднем углу было завешено что-то потемневшей марлей. Наверно, иконы. Койка стояла под марлевым пологом — от комаров. На стене тикали ходики. Еще в 1902 году дед Фиогней купил их за рубль у одного мужика в Алапаевской волости в деревне Шадринке. У того хозяина они десять лет тикали, а с 1902 года у Фиогнея «шабаркают».
— От них только два колесика остались, остальное все моими руками переделано, — кивал старик на фанерный квадратик с разрисованным чернилами циферблатом.
Дед Фиогней слыл в этом поселке главным грамотеем, не считая, конечно, двух охотников — Илариона и Галактифона. Когда-то он по церковным книгам многих обучил здесь грамоте, только Пуд Иваныч не поддался: свою фамилию — Амосов — одолел лишь наполовину — «Амо» — и сказал, что хватит. Расписаться где потребуется сумеет, и ладно. Пуду Иванычу сейчас уже сотый годок пошел.
Руки у Фиогнея Еремеича золотые. Все резные прялки, туески и другие предметы домашнего обихода и хозяйского инвентаря делал главным образом он, и делал хорошо — красиво и прочно.
— Если бы батя не ушел в двадцатых годах в леса — большим бы человеком был в миру, — сообщил Петру охотник Иларион, который причалил к мостику часа через три после их приезда. Это его ребятишки сбежали к берегу, в его дом пришли уставшие и голодные «мореходы».
Жена Илариона — Полуферья — тяжело топталась возле огромной осевшей печи, ополаскивала в мутной воде миски, чашки, ломаные алюминиевые и деревянные ложки. Большой живот ее колыхался над крепкими ногами — женщина ждала очередного ребенка.