— Кто это, парень, к нам? — спросила, когда путники, сопровождаемые ее ребятишками, вошли в дом.
Познакомились быстро. Полуферья не очень удивилась их приезду.
— Дорогу-то, девка, скоро построят? — обратилась она к Петру. Гости поняли, что хозяйка вставляла в свою речь то «девку», то «парня» независимо от того, с кем разговаривала. Фаинку она, например, спросила: «Умаялась, парень, в дороге?» (Позднее они узнали, что и муж ее, Иларион, имеет такую же привычку).
Глазырин подал хозяйке щуку, пояснив, что сняли с их жерлицы. Женщина не удивилась, не обрадовалась, сказала:
— Завтра, парень, пирог спекем, а нынче уха у меня сваренная.
Уха была из вяленых карасей, мутная, невкусная, жидко заправленная картошкой. Полуферья вылила из чугуна в огромную миску, поставила на середину толстоногого стола, который вмиг, как мухи, облепили ребятишки, расхватали ложки.
— Исть-то, девка, нечем? — помяла подбородок Полуферья и достала с полки еще несколько деревянных ложек, обтерла их передником, подала.
Ребятишки азартно хлебали теплую уху, облизывали ложки и снова заезжали ими в миску, громко швыркали носами. Глазырин не ел.
А Петр и Фаинка, боясь обидеть хозяйку, все-таки несколько раз зачерпнули отдающей железом жижи, мужественно проглотили ее.
— Почему свежую рыбу не едите? — не удержался Глазырин. — Вон сколько ее в речке.
— Свежую впрок, девка, сушим да вялим. Зима-то долгая, робят-то много.
Петр и Фаинка были смущены тем, что приехали с пустыми руками, даже ребятишек угостить нечем.
— В следующий раз все будет по-другому, — неловко намекал Петр.
В опорожненную из-под ухи миску хозяйка налила густой простокваши. Ложки ребят так и вонзились в желтые прослойки — каждый норовил ухватить сливочек. Заметив их усердие, мать нахмурилась:
— Вы что же это, парень, гостям хлебнуть не даете?
И вылила еще целую кринку простокваши в другую миску. Глазырин облегченно вздохнул и стал есть.
— А я видал вас в нашем поселке, — удивленно сказал Петр Илариону, когда тот появился в доме, неся в мешке улов.
— Бываю там, покупаю кое-какой продукт, — скупо объяснил Иларион.
Вот на нем да еще на охотнике Галактифоне, по сути, и держится это заброшенное в глухую тайгу селеньице. Они пашут старикам огороды (лошади у них от охотничьего хозяйства), привозят муку, крупу, макароны…
— Едят? — удивился Глазырин. — Макароны-то ведь заводским путем делаются.
— Едят, девка, — незло усмехается Иларион. — Куда денешься.
Во второй маленькой комнате висит Почетная грамота, выданная Илариону за высокие показатели в республиканских соревнованиях охотников. Там же приткнулся в угол старый приемничек — единственный глашатай всех новостей.
— Знают, что в мире делается? — интересуется Глазырин.
— А как же? — отвечает Иларион. — Вчера приходит батя и спрашивает: «Ну что, Израиль-то все ишо шебуршит?»
— А вы, Иларион, не думаете переезжать к нам на стройку? — спросил Петр и увидел, как настороженно повернула голову Полуферья, прислушиваясь, что ответит муж. А тот промолчал. Только чуть повел плечами.
Один за другим стали подходить принаряженные старики и старушки.
Степенно топтались у порога, пока хозяева не приглашали — проходите, гостями будете! — садились в сторонке, помалкивали, глядели.
С улицы прибежала старшая дочка Илариона и сказала Петру, считая его главным:
— Бабка Пелагея желает, чтобы вы пришли к ней.
…Крохотный игрушечный дворик. Цветут анютины глазки, мальвы. Возле низенького пустого сарайчика греется на солнышке белая кошка. Рядом роется в земле такая же белая курица.
Из сеней скособочившегося домишки послышалось бормотание — кто-то выползал через порог. Кошка, жмурясь, чуть подняла голову, а курица, закудахтав, бросилась навстречу хозяйке и стала ходить вокруг, тереться блестящими боками о ноги, обутые в подшитые валенки.
— Ну-ко ты, Анисья, постой-ка соваться-то… — неожиданно громко заговорила старуха, отгоняя курицу.
Она плохо видела, эта бабушка Пелагея, силилась разглядеть гостей в большие, чуть затемненные очки, привезенные ей когда-то Иларионом. Черный платок обрамлял длинное лицо с крупным носом и впалыми щеками.
Фаинку и Петра она усадила на скамейку рядом с собой, а Глазырин сел поодаль на чурбанчик. Сухими пальцами старуха гладила девушку по плечам, по волосам, ласково приласкалась к лицу:
— На вон-те, на вон-те, — громко приговаривала она, потому что сама слышала плохо, — раскрасавица какая девонька… Любишься с ней? — неожиданно повернулась к Петру, и тот покраснел, как клюква.