Я стала внимательно всматриваться в просветлевшее окно. Поезд шел по высокому месту, внизу тускло поблескивала неподвижная река, а за ней, на взгорье, широко раскинулось большое село.
«Домики будто взбежали на горку…» — вспомнила я Клавины слова и поняла, что мы как раз проезжаем то самое место. Здесь действительно очень красиво.
К щитку потянулась дяди Федина рука. Щелкнул рубильник. Все! Хватит светить, пусть теперь батарея заряжается, думала я, наблюдая, как ожили, воспрянули уставшие за ночь стрелки.
…Это был наш последний завтрак в вагоне. Но зато какой! Мы ели жареную курицу с солеными огурцами, яички, пили чай с медом и молоком. Откуда все это взялось? Вчера не было.
— Ночью Ялунь проезжали, — коротко объяснил мне дядя Федя. — Ты давай ешь, не разговаривай.
Ялунь! Это как раз та станция, на которой я покупала масляную лепешку. Но тогда было солнечное утро, и поэтому был большой базар.
— А разве ночью продают? — удивилась я.
— Продают кому надо, — ответил дядя Федя и повторил: — Ешь давай.
Что делать? Я ела, хотя мне было и неловко. Дядя Федя всю дорогу кормит меня.
— Ты вот что, — вдруг полез он под полку. — Ты к той твоей лепешечке… на-ко вот еще парочку.
Вытащил из-под скамейки кастрюлю, и я увидела в ней много лепешек из масла, в точности таких же, как моя. Штук десять, пятнадцать — не меньше. Я мысленно прикинула, сколько же они стоят, и даже про себя не могла выговорить эту цифру. Очень дорого!
— На-ко, возьми, упакуем их вместе с твоей…
— Что ты, дядя Федя, нет, нет! — испуганно вскочила я со скамейки. — Это же четыреста рублей!
— Да ты не стесняйся, — снизу вверх посмотрел на меня дядя Федя. — Денег сейчас не надо. Будем ездить с тобой, потом и рассчитаешься.
А, может, правда? Ведь не один раз мы поедем с дядей Федей в Москву. И у меня зарплата. Моих четыреста да Борькиных семьсот. Получается одна тысяча сто рублей… Отнять четыреста… Получается семьсот.
Так это что же получается! Выходит, вся моя зарплата две вот таких лепешечки? Не может быть!
— И потом ведь я их с умом покупаю, а не как ты, — не глядя на меня, проговорил дядя Федя. — Мне они посходнее достались.
Конечно… Он же, наверно, торгуется. А я не умею. Да и поезд тогда пошел.
— Бери, Таня, бери, — поднявшись с колен, сунул мне масло дядя Федя. — И картошки я тебе насыплю. И луку дам.
Какой он хороший, какой добрый! Кто же, кто же… еще такой добрый?.. Такой хороший… А! Михаил Васильевич, парторг с маминой работы!
— Дядя Федя, ты коммунист?
Он выпрямился на лавке так быстро, что я вздрогнула. Посмотрел мне в глаза внимательно, настороженно, молча.
А потом сказал негромко:
— Коммунист я, Таня… А что?..
— Я так и знала! — тихонько воскликнула я и, взяв руку дяди Феди, прижала его теплую ладонь к своей щеке.
10.
Вот уже последняя станция перед Горноуральском. Виднеется пруд, на который мы ездили с Борькой купаться. Вон на этот островок мы всегда плаваем. А с другой стороны должна быть роща.
Я хотела выйти к коридорному окну и увидела в дверях Борьку. В очках. Стоит и улыбается как ни в чем не бывало.
— Борька!
Повисла у него на шее и ногами задрыгала от радости.
— Ну, Тань, подожди… Отпусти меня, пожалуйста, — смущенно бормочет Борька, потому что мимо нашего купе идут люди.
— Как ты оказался здесь? — тереблю я его за борт порыжевшего пальто.
— Я задание выполняю… Редакционное. Рейд провожу по подготовке станционного хозяйства к зиме.
— И ты останешься здесь? — огорчаюсь я.
Борька протирает очки, подслеповато смотрит на меня, улыбается.
— Нет, на сегодня закончил, поеду с вами, — говорит он и достает из кармана билет. — Вот. Теперь у меня постоянный, годовой, по всей дороге. Могу садиться в любой поезд и ехать.
Я рассматриваю билет, обернутый в тонкую бумагу.
— Чтоб не запачкался, — говорит Борька. — А то ведь ездить придется много.
— А в эти дни не поедешь? — возвращая билет, спрашиваю брата.
— Кажется, нет.
— Как хорошо!
С ремнем в руках в купе заглядывает дядя Федя.
— Здравствуйте, — говорит, улыбнувшись. — Ну, вот, а она, — кивает на меня, — встретит, не встретит? И так и далее… Ты принес сетку? — спрашивает он Бориса. — Или мешочек какой…
— Мешочек? — не понимает Борька. — А зачем?