— Я не придираюсь. Я анализирую.
Мы вышли на привокзальную площадь.
— Борька, ты сказал дяде Феде «и так и далее».
— Не выдумывай.
— Честное слово пионера и всех вождей!
11.
Если бы мама могла видеть, что сейчас ест Борька, она была бы довольна. Я отварила картошку, выковыряв из нее все глазки, потом растолкла ее так, что ни одного комочка не осталось. А потом пожарила мелко нарезанный лук и облила пюре этим соусом. «Буржуйка» наша в кухне весело потрескивала, будто заигрывая, незло вышвыривала на меня то клубочек дыма, то снопик мелких ярких искорок.
Тетя Саня ушла на ночное дежурство, и я очень жалела об этом. И Мишку не угостишь — он в интернатном садике.
Борис ел с аппетитом. Еще бы! Он тут совсем изголодался. Выпьет чаю, да и ладно.
— Вкусно! — приговаривал он и спрашивал: — Ну, а ты? Сама?
— Да говорю тебе, мы недавно доели с дядей Федей все свои припасы.
— Дядя Федя хороший, — с набитым ртом утверждал Борька.
— Еще какой! — и я начала рассказывать о всех своих дорожных впечатлениях.
Борька уже наелся, напился чаю, а я все рассказывала. Он вымыл посуду, поставил ее на место, прибрал хлеб, а я все рассказывала. Потом мы машинально перешли в комнату, и Борька, внимательно слушая, стал расправлять сначала мою постель, потом устроил свою на диване. А я все рассказывала и рассказывала. Борьке было очень интересно, он сел со мной на диван и слушал, не перебивая.
Будильник наш старательно отсчитывал минуты. Это напомнило мне перестук колес, и я напела брату их дорожную песенку:
Потом мы улеглись, но я продолжала рассказывать.
— Уже второй час, — осторожно напомнил Борис.
— Ага, я сейчас, сейчас, еще немного, — торопилась я и рассказала о пузатом графинчике, о домике с заколоченными окнами, о бабушке, которая приехала к сыну, и снова — о дяде Феде.
— А как работа? — спросил Борис.
— Какая работа?
— Ну, твоя, электромонтерская. Осваиваешь?
Будильник застучал так громко, что у меня зазвенело в ушах. Сначала во всем теле наступило оцепенение. Будто это не мои руки, не мои ноги. Потом я почувствовала, как что-то горячее подступило к лицу, обжигая глаза.
— Ну? — спросил Борис. — Ты уснула, Танюша?
Лучше всего притвориться, что я сплю. Но он не поверит. Не могла я уснуть на полуслове. Но что ему ответить?! Сейчас только я поняла, что всю дорогу ничего не делала. Только подала дяде Феде стамесочку — и все! Как это случилось?!
Признаться в этом Борису я не могла. А он ждал.
Перебрав в уме все, что хоть как-то относилось к моей работе, я напряженным голосом, хрипловато проговорила:
— И совсем это не концами называется.
— Чего? — не понял Борька.
— Между вагонами скручивают не концы, а перемычки.
— И потом их, оказывается, не скручивают, а вдевают одна в другую, — зевнув, сказал Борис. — Я когда тебя провожал, рассмотрел.
Я осторожно перевернулась на кровати, чтоб можно было уткнуться лицом в подушку. Подушка прямо в ухо настукивала:
Это не подушка, это в виске.
Теперь мне стало понятно, почему так относится ко мне Тамара, почему не уважает меня Антонина Семеновна. И Витька устраивает свои фокусы по радио тоже поэтому. И правильно делают. Так мне и надо! Так мне и надо!
Я задыхалась в подушке, но приподнять лицо боялась, чтоб Борька не слышал, как я плачу.
Сколько прошло времени? Вот уже окно стало серым. А я все думала, думала… Все вспомнила. И в первый раз по-настоящему обиделась на дядю Федю. Он-то чего смотрел?
Я проснулась, и в памяти всплыли все мои ночные переживания. Сегодня мне даже показалось, — я была уверена в этом! — в Москву с дядей Федей больше не поеду. Конечно, кто меня повезет? Меня проверили, я лодырь. Я только мешаю дяде Феде доставать из ящика инструменты, все время толкусь у него под ногами. Да еще болтаю языком. Вон тогда заговорила дядю Федю так, что он забыл включить рубильник. У него из-за меня только неприятности могут быть.
От мысли, что я никогда уже не поеду с дядей Федей в Москву, я чуть не заплакала, но в это время зазвонил телефон. Мне не хотелось подходить, не хотелось ни с кем разговаривать. Но телефон звонил настоятельно, громко. Пришлось подняться.
— Встала? — услышала я голос Бориса.
— Встала, — уныло откликнулась я.
— Ты не хвораешь?
— Нет.