На мое счастье, у Бориса было вечером комсомольское собрание, и он пришел поздно. Я завернулась в одеяло, будто сплю. Он осторожно ходил по комнате, поел в кухне, потом включил настольную лампу и сел что-то писать. Наверно, опять в свою тетрадку. Про Тамару он совсем неправильно решил. «Дело не чисто». Дело тут совсем не в ней, а во мне. А вот про Витьку… Неужели Витька в самом деле проиграл баркаролу столько раз, сколько я выбросила лепешек? Как это Борька догадался?
Забывшись, я хотела спросить его об этом и повернулась на кровати так быстро, что она скрипнула. Борька оглянулся. Но я тут же замерла и крепко зажмурила глаза — не надо лучше ни о чем разговаривать. А он взял будильник и попытался завести. Заведено. Не крутится. Борька посмотрел на стрелку, повернулся, и я не успела закрыть глаза.
— Это ты поставила на полседьмого?
— Я…
— Почему так рано?
— Мне надо…
— Куда-нибудь пойдешь?
— Да…
— А куда?
— В цех.
— А зачем?
— Не знаю…
Борис задумался над будильником, а потом посмотрел на меня серьезно.
— Нехорошо, что мы вчера сразу ушли. Надо было настоять и помочь дяде Феде.
— Да, — откликнулась я, а про себя подумала: надо было и дорогой что-то делать, а не языком болтать.
…У дверей цеха — людно. Вижу небольшого, коренастого дядю Гришу Мостухина — электромонтера с урманского поезда. Его я знаю: он однажды пережег мотор, и мы меняли обмотку. Рядом — монтеры с разных поездов: мужчины и женщины. Я их встречала в цехе, но не знакома с ними.
Поздоровавшись, прохожу в помещение. За ночь я так переволновалась, что сейчас почти спокойна. К самому главному, во всяком случае, подготовилась — в Москву больше не поеду. А что может быть хуже?
В коридоре у стены, в ряд с другими мужчинами, сидит и курит дядя Федя. Дядя Федя? Но он ведь должен был уехать в деревню? Понятно… Без него Юрий Мартыныч не может решать, как быть со мной.
Дядя Федя замечает меня, кивает хмуро и продолжает разговаривать с соседом. Все! Нет у меня больше дяди Феди.
Стремительно пересекаю коридор, подхожу к двери с табличкой «Начальник цеха», дергаю за ручку. Закрыто. Кажется, все на меня смотрят с удивлением, но я вижу одного дядю Федю. Он, не спуская с меня глаз, гасит пальцами окурок, покряхтывая, встает с пола и подходит.
— Ты чего, Таня?
Сглотнув комок, подкативший к горлу, отвечаю:
— Меня вызвал начальник.
— Зачем?
Смотрю на него с горькой обидой. Не уважает… Совсем не любит…
— Зачем, говорю, вызвал-то?
— Не знаю…
— А чего сказал?
— Чтоб явилась к восьми. Он не сам звонил, а Зина.
— Зина? — живо переспрашивает дядя Федя. — И что?
— Сказала, чтоб я к восьми пришла в цех.
— В цех или к начальнику? — уточняет дядя Федя.
— В цех…
— Так чего же тебя к начальнику несет? — вдруг сердится он и, мне кажется, выдыхает с облегчением. — Не тебя одну вызвали, а всех свободных от поездки… и так и далее…
— Всех? — у меня будто пружинка скрутилась в груди. Я обвожу глазами коридор: кто сидит на подоконнике, кто на полу, кто стоит. — Собрание? — Изо всей силы сдерживаю пружинку, чтоб она не раскрутилась со всего маху.
— Не собрание, а субботник, — все еще сердясь, отвечает дядя Федя.
— Субботник? — глупо повторяю я, потому что мне надо выиграть время, а то пружинка наделает дел.
— Вот именно, — хмурится дядя Федя. — Твой-то написал, теперь нас и потянули всех.
Я не понимаю, о чем он говорит, переспрашиваю — кто написал, что написал.
— Ну, Борис-то твой дал заметку в газетке, а начальник станции не будь дурак — в узловой партком. Так, мол, и так. Рабочих рук мало, предлагаю устроить субботник… и так и далее…
Дядя Федя закуривает и, кажется, успокаивается.
— Узловой партком поддержал. В резерв проводников дал указание, к нам в цех, в депо. Мол, кто в этом парке за мусор и шлак запинается, пусть тот и обиходит его.
Ох, вот теперь я все поняла!
— Спикала моя деревня, — плюет на папиросу дядя Федя. — Только наладился со старушкой, а из цеха рассыльная. Пожалуйте на субботник… и так и далее…
— Дядя Федечка! — хватаю я его за руку. — Ты не сердишься на Бориса?
— Теперь хоть сердись, хоть не сердись. Все одно получается. А начальник станции — хитер! Ох, хит-е-ер! — добавляет он, неожиданно рассмеявшись. — Ведь это его дело парк-то прибирать, а он быстро сообразил, нас приспособил.