Дядя Федя стоял, помигивал, сказать ему было нечего.
— Ведь подумать только, — все энергичнее продолжала я свой суд над ним, — за всю поездку я палец о палец не ударила!
Чтоб выразить возмущение по этому поводу, я широко развела руками, хотела покрепче хлопнуть ими по бокам и чуть не свалилась с полки. Дядя Федя быстро придвинулся, чтобы подхватить меня. Но я сама удержалась и продолжала, правда, совсем другим тоном:
— Согласись, что это нехорошо с твоей стороны, — и добавила уже совсем ласково: — Дай мне шурупчик!
Он полез в карман, порылся в ладони, выбрал подходящий и подал. Я вставила шуруп в дырочку и сообразила, что нужен инструмент.
— Дай стамеску! — подсказала сверху.
— Лучше отверточку, — послышалось снизу.
Шуруп вдруг выскочил из-под пальца и улетел под нижнюю полку. Дядя Федя стал на колени, пошарил рукой, нашел, опять подал.
— Извини, пожалуйста, — сказала я виновато, нащупала на шурупе щелочку, вставила в нее отвертку и стала крутить. Еще немного, и послышался тихий треск. Это мой шурупчик вгрызался в дерево. Плафон плотно прижался к потолку.
Я победно посмотрела сверху на дядю Федю. Он стоял внизу с напряженным лицом, с вытянутыми руками, будто молился на меня. А на самом деле он приготовился меня ловить, если я буду лететь.
17.
К дорожной песенке колес добавился новый звук — гул нашей динамо-машины под вагоном. Он, конечно, был и раньше, но я его не замечала. А теперь я постоянно к нему прислушивалась и представляла, как неустанно крутится там внизу ремень-работяга, оживляя, горяча холодную машину, заставляя ее выдавать нам в вагоны свет. Я относилась к ремню как к чему-то живому, потому что знала: упади он с динамо-машины, и заглохнет в ней мотор, замрут стрелки на нашем щитке, и во всех вагонах погаснет свет. Не сразу, конечно, какое-то время тускло померцает он от батареи, но недолго.
На каждой остановке я соскакивала с подножки и лезла под вагон. Тут, на месте, мой дружище-ремнище! Похлопывала его по напряженной, теплой от работы спине, тихонько говорила ласковые слова, ощупывала шкив — не расшатался ли — и бежала вдоль состава, чтоб взглянуть на перемычки-горемычки, — так я их называла про себя, представляя, как неуютно покачиваться им на ветру холодной ночью между мчащимися вагонами.
Тамара наблюдала за мной с хмурым любопытством. Может быть, ее раздражало, что я выскакиваю не только на станциях, но и на разъездах, а потом снова лезу в вагон.
Но я уже не обращала на это внимания. Мне важно сохранить ремень — он у нас совсем новый, дядя Федя с трудом раздобыл его за свои деньги. Мне важно, не разъединились ли где перемычки, все ли в порядке. А Тамара как хочет. Может сердиться, если ей угодно, я перед ней ни в чем не виновата.
— Таня, — осторожно останавливал мои хлопоты дядя Федя, — ты ремень-то гляди только на скрещениях, а на маленьких станциях неопасно.
Тогда я стала делать так: с подножки на разъездах не соскакивала, но, несмотря на хмурые взгляды Тамары, далеко выставлялась из дверей вагона и поглядывала на то место где у нас ремень, где динамо-машина.
— Чего торчишь? — наконец сказала мне Тамара. — Если кто надумает ремень срезать, так не с этой стороны полезет, а с той.
Тогда я взяла ключ-специалку и стала открывать на стоянках другую дверь тамбура.
— Вот еще! Изъегозилась вся! — не на шутку рассердилась Тамара. — Сквозняк ведь!
Это правда. День холодный, ветреный, и, когда откроешь вторую дверь, по всему тамбуру так и свищет.
Я заставляла себя на маленьких станциях сидеть на месте, но, когда поезд трогался, неотрывно смотрела на щиток и, как только стрелки на вольтметре и амперметре, дрожа, приподнимали головы, успокаивалась: значит, ремень на месте, все в порядке.
— Поснедаем, — сказал дядя Федя и принес сковородку с жареной картошкой, на газету положил соленые огурцы.
Вот только когда я вспомнила про деньги, зашпиленные в моей телогрейке! Выходит, я опять питаюсь за счет дяди Феди. Вчера ужинала, сегодня уселась завтракать. Стыд какой!
Я поспешно достала деньги.
— Дядя Федя, — сказала виновато. — Я совсем забыла, ведь у меня же деньги есть. Эти двести рублей — тебе, извини, что не все сразу. А эти двести — на питание и еще на картошку.
Дядя Федя отмахнулся было, но, подумав, забрал деньги и положил в карман.
— Пожалуй, я сам ими распоряжусь. Дело-то лучше будет.
У меня словно гора с плеч свалилась. Я сидела и уже законно уплетала картошку. Вспомнила и про свои запасы.