— Господи, — сказала она устало и села на единственную табуретку.
Я смотрела на нее, ни о чем не спрашивая.
— До всего дело: кто пришел, кто ушел… что принес, что унес…
— А эта девушка? — наконец проговорила я.
— Больная она, — сказала Наташа. — Дурочка совсем. В их дом бомба попала. Мать и отца убило. Сестра была на работе, а Настю контузило. Потом им дали комнату в нашей квартире. Она с сестрой живет. Будем чай пить?
— Будем.
Наташа взяла пустой чайник и хотела выйти. Но у дверей остановилась, прислушиваясь.
Я решительно взяла чайник из ее рук. Наташа послушно отдала его.
— Налей и иди сюда. Плитка в комнате.
В неуютной и мрачной кухне никого не было. Наверно, старуха нашла Настину картофелину и уткнулась к себе, боясь, что потребуют обратно. Я нацедила воды, вернулась в комнату. Наташа уже включила плитку и сидела на кровати. Только теперь я увидела, какая у нее крохотная комнатка. Узенькая железная кровать прикрыта байковым одеялом. На стене — рожок репродуктора. В углу этажерка с книгами, у окна стол, вторая табуретка под плиткой.
— Я так рада, что у меня есть этот уголок, — сказала Наташа.
На столе небольшой портрет в картонной рамке. Молодой мужчина с хорошим, умным лицом. Наташа поднялась, потянулась через стол к подоконнику, передвинула на нем цветы. А когда села снова, портрета на столе не было. Вернее, он лежал, повернутый снимком вниз.
Я подумала, как, наверно, тяжело живется ей с этой старухой, которая все время лезет в душу.
Наташа нарезала тонкими ломтиками хлеб, поставила банку с маслом. Смущенно сказала:
— Сахар вышел.
— У нас с Борькой тоже! — успокоила я сестру.
— Намазывай масло, ешь.
— Я этого масла дорогой наелась, не хочу.
Наташа не настаивала.
— Хорошо, что возле тебя есть такой дядя Федя, — вздохнула сестра. — Я, конечно, не имею в виду картошку или масло, — поспешно добавила она.
— Он и у тебя теперь есть! — великодушно откликнулась я.
Мы помолчали.
— А эта старуха, она что, верующая? — осторожно спросила я.
Наташа поморщилась.
— Не знаю. Иконы, во всяком случае, навесила. Ну ее!
Я боялась расспрашивать Наташу, как она живет. Но все-таки мне хотелось знать хоть немногое, чтоб рассказать о сестре Борису:
— Ты теперь не учительница?
— Нет, — просто ответила сестра. — Переквалифицировалась на медицинскую сестру. Работаю в госпитале…
И она стала расспрашивать о Борисе, о моей работе.
— Как думаешь с учебой?
— Боря разрешил мне поработать только год, а потом буду учиться.
— В педагогический, кажется, собираешься?
— Да. Нет… Не знаю еще, — неуверенно ответила я, потому что с некоторых пор у меня появилось на этот счет сомнение.
В дальнем коридоре стукнула входная дверь, и я прислушалась к приближающимся шагам.
— Нет, не ко мне, — покачала головой Наташа, и мне показалось, что она вздохнула. — Это Нюра, Настина сестра, с работы пришла.
Действительно дверь напротив скрипнула, и мы услышали радостное повизгивание.
— Ну, пора, — грустно проговорила Наташа. Мы поднялись. Я хотела быстренько вымыть посуду, но Наташа махнула рукой.
— Потом, — и прикрыла посуду газетой.
— Ты все время покашливаешь, — с тревогой сказала я.
— Да, — кивнула она. — Давно уже.
Наташа высыпала картошку в тазик, освободила сетку. Мы закрыли дверь и пошли по коридору. Я инстинктивно ступала очень тихо, чтоб не слышно было шагов. И Наташа шла не свободно, а таясь.
Нам не хотелось еще раз встретиться с этой старухой.
21.
Лежу, прислушиваюсь к перестуку колес. В их песню вплетается протяжный гул машины. Сегодня я сама попыталась надеть на нее ремень, но не сумела. Оказалось, очень трудно. Надо сильно упереться в динамо-машину ногой и, оттягивая ремень железным ломиком, стараться захватить петлей шкив. Не получилось.
— Это дело с первого разу не дается, — успокоил меня дядя Федя. — Тут сила нужна и сноровка.
Сила у меня, по-моему, есть. Наверно, сноровки нету.
Машина гудит сегодня как-то особенно уныло. Может быть, потому, что я думаю о Наташе. Спать легла рано — тоже поэтому. Хотелось вспоминать о ней, хотелось увидеть ее во сне.
Но увидела не Наташу, а ту старуху. Она пыталась задушить меня, насильно вталкивая в рот картофелину.
Проснулась вся в поту. Лежу, глядя в потолок, и соображаю, где я. И вдруг слышу: