— Тонюшка! Послушай ты меня, старика, и поверь каждому моему слову. Живи ты построже, поаккуратнее. Не перемахивай ты себя крестом. Будет еще у тебя счастье. Вот знаю я — ходит где-то по земле твой человек, ищет тебя повсеместно, а пока не нашел. Может, воюет на войне, отбивает у фашистов города наши да села, а сам заглядывает в окна, смотрит в глаза встречным женщинам: не эта ли моя-то сударушка? Сейчас ему искать-то тебя шибко некогда, а вот, думает, кончится война — найду я ее беспременно! Так вот, Тонюшка, береги ты себя, строжись перед другими, жди его, своего человека!
У меня мурашки пошли по телу, а сердце заколотилось так громко, что я зажала его рукой.
— О, Федор! — после долгого молчания послышалось снизу. — Как ты складно, красиво говоришь. Грамотный ты, душевный человек…
— Ну, что ты! — глубоко передохнув, взволнованно сказал дядя Федя. — Грамотешки-то у меня как раз и нету. В том беда моя великая, Тоня.
— Не-ет, ты не скажи, Федор, — тихо проговорила Антонина Семеновна и встала. — Пойду я. Спасибо тебе.
Она ушла. Дядя Федя не шевелясь долго сидел на своей полке. Я даже не могла уловить его дыхание. Потом погасил свет и лег.
…Наш поезд стоит в заснеженной мгле. К самым подножкам подобрались высокие сугробы. Темное, без звезд, небо тяжело нависло над крышами вагонов. Нигде ни огонька, ни звука — будто нет в мире никого.
Я, поджав ноги, сижу на ступеньке своего вагона, прислушиваюсь к тишине, всматриваюсь во мглу, и сердце у меня замирает от ожидания непонятного, жуткого.
Вдруг вижу, в конце состава движется что-то большое, темное. Вот остановилось. Слышу стук в стенку вагона и глухой мужской голос:
— Антонина Семеновна здесь?
И такая в нем тоска и надежда, что у меня мороз идет по спине.
Ничего не слышится в ответ, и человек идет дальше. Опять стук, и опять его одинокий голос:
— Антонина Семеновна здесь?
И снова в ответ молчание.
Он уже совсем близко от меня, и я цепенею от жути.
Теперь мне видно: он идет, глубоко проваливаясь в снег. На нем военная гимнастерка, в руках автомат. Голова его не покрыта. Он высокий, сильный, чем-то очень похожий на дядю Федю и еще на молодого Горького.
Вдруг видит меня на подножке и заглядывает в глаза с радостной надеждой:
— Антонина Семеновна здесь?
Я знаю, что она здесь, в моем вагоне, у дяди Феди, и хочу сказать ему об этом. Но язык не слушается. Хочу указать ему пальцем на нашу дверь, но рука будто застыла, не двигается. Хочу глазами намекнуть, что здесь она, а они глядят на него не мигая, стеклянные, как у куклы.
У человека опускаются плечи. Он смотрит на меня с печальным упреком и вдруг шагает в глубокий сугроб и идет не вдоль состава, а в сторону от него, в тяжелую страшную мглу. Скрывается в этой мгле, и до меня доносится тоскливое:
— Антонина Семеновна, где же ты?
И вдруг я будто оттаиваю. Вскакиваю на подножку, складываю ладони рупором и что есть силы кричу:
— Куда вы идете? Здесь она!!!
— Таня, Таня, проснись-ка, голубка, чего это ты?
Я сажусь, прижимая руки к груди.
— Очнись! Чего такое тебе приснилось? — шлепает меня по вспотевшему затылку дядя Федя.
Я уже понимаю, что нахожусь в своем купе, что поезд наш идет. Но все еще испытываю острое чувство боли и жалости к тому, ушедшему в безнадежную темноту человеку.
— Кому это ты кричала: «Куда вы идете? Здесь она!» — посмеиваясь надо мной, спрашивает дядя Федя. — Расскажи сон-то…
Он ложится, успокоенный.
И я хочу рассказать, но вдруг понимаю, что тогда надо будет признаться — да дядя Федя и сам догадается, — что я слышала весь их разговор.
— Ну вспомнила? — поторапливает он снизу.
Ну как выйти из положения? И вдруг мне приходит в голову — все можно перевести на Тамару. В самом деле! К ее дверям подошел тот военный с наганом, постучал, а она не открывает. А я знаю, что она там. И уборщица тоже. А он не знает и идет дальше, а я кричу ему вдогонку: «Куда вы идете? Здесь она!»
Все подходит! Я даже удивляюсь.
Но нет, не хочу я врать дяде Феде.
Он сам меня выручает.
— Вот так всегда бывает, — увидишь сон, все как наяву. А проснешься и запамятуешь. Ладно, спи. Завтра расскажешь, коли вспомнишь.
22.
Удивительным был у нас сегодняшний день. Нам с дядей Федей ни на минуту не хотелось расставаться. Только пойду я посмотреть на ремень, соскочу с подножки, а он уже в тамбуре, мой дядя Федя.
— На месте ремешок? Ну, беги домой, — зовет меня, и мы опять уютно устраиваемся на скамейке и говорим, говорим…