А Максим Петрович по тропочке, по тропочке прямиком к тому дому. Хохряков подождал, когда в окошках загорится свет, и все высмотрел. Даже обиделся за плотника. Не такую бы квартиру надо давать, если переманить вздумали. Она хоть и просторная, из двух комнат, но очень неказистая, стены кое-где до решетки облупились, на потолке пятно темное — видно, крыша худая.
А Максим Петрович встал на табуретку и скребком-скребком по тому пятну…
Расстроился Хохряков, не стал больше подглядывать. Но зато другие тот дом под контролем держали. Кто-нибудь да забежит с сообщением.
— Как игрушечка квартира-то стала. Колер красивый на стены положил Максим Петрович, три краски смешивал. А по нему, по колеру, шишечки серебряные реденько так разбросал. Осталось полы покрасить.
Ножом по сердцу эти вести Хохрякову, но молчал, ни о чем плотника не спрашивал, и тот пока ничего не говорил, в поезде работал как положено.
За три дня до отправки головной группы опять услышал Хохряков:
— Полы покрашены, высохли. Вещи укладывают, переезжать собираются.
И перестало это быть секретом. В открытую объявил Максим Петрович, что остается.
Как уговаривать человека? Никто не судил его. Квартиру дали, на работу хорошую определили, деньги пойдут приличные. Может, кто даже и позавидовал семье плотника — не век же по свету шататься. Не молоды уж.
А только в день отправки головной группы пришел Максим Петрович в контору во всем снаряжении, с рюкзаком на плечах, с чемоданчиком, в полушубке и меховой шапке.
Хохряков вскакивает на полке, прижимает ладонью широкую улыбку. Как вспомнит он про этот колер, про эти шишечки серебряные, ну, братцы, не может просто! Наводил, наводил их Максим Петрович на стенах да и оставил — уехал в лес, к еловым да кедровым шишечкам. Вот тебе и все!
Записать бы про это в блокнот, да где там! Все трясется, дребезжит в старом двухосном вагончике.
В конце коридора хлопнула дверь. Кто-то быстро шел по проходу, задевая одеждой скамейки. Возле ребятишек на полу шаги притихли. Хохряков увидел, как Галия, порозовев, натянула платок на пополневший живот, проворно соскочила со скамейки и вмиг растеребила ребячью кучку — старших подтолкнула вдоль коридора, младшего захватила под мышку и пошла в соседнее купе.
— Скажите, пожалуйста, где Хохряков?
Галия не успела ответить, кадровик сам откликнулся сверху:
— Здесь, я Зинаида Федоровна.
Он поспешно надел мягкие тапки, купленные женой специально для дороги, и стал осторожно спускаться.
«Ну, братцы!»
Лицо Заварухиной было заплакано. Под глазами вспухли голубоватые мешочки. Хохряков почему-то очень смутился.
Он привык видеть жену главного инженера всегда аккуратно, красиво причесанной. А сейчас ее голова была туго стянута шелковой косынкой и от этого казалась маленькой, узкой, почти неестественной.
— Садитесь, Зинаида Федоровна. Что случилось? — неловко начал он.
Та с укором взглянула на него.
— Знаете ведь, товарищ Хохряков. Не хитрите.
Хохряков смущенно потоптался, хотел примоститься напротив Заварухиной, но здесь, высоко подняв острый подбородок, во всю длину скамейки лежала старая бабка Шарипова. Он не решился ее беспокоить и сел рядом с Зинаидой Федоровной.
Да, конечно, он знал, что случилось.
По всему составу, как перестук колес, быстро пробежала весть о том, что Клавдия Маклакова едет, а у Заварухиных новая ссора. Не спасла белая простыня, которой отгородила свое купе от людских глаз Зинаида Федоровна.
— Чем же я могу помочь? — спросил Хохряков.
— Мне непонятно, — заговорила Заварухина, досадливо поглядывая на людей, которые с интересом прислушивались к их беседе. — Мне непонятно, — повторила тихо, — разве для вас указание треста ничего не значит? Там решили как лучше, а вы по-своему сделали…
Хохряков покачал головой.
— Я все оформил, выдал Маклаковой документы, о работе для нее позаботился…
— Однако она едет в поезде.
Хохряков вздохнул, чуть поведя плечами. Он и об этом много думал на своей верхней полке.
Конечно, нехорошо все идет у Клавдии. После неудачного замужества изменился ее характер, стала дерзка, насмешлива. Иной раз ни к чему замутит мозги какому-нибудь мужику, тот начнет дома рявкать на жену, ловить Клавдию во всех проулках, а она уж и думать о нем забыла, уж другому подмигивает. До дела, правда, не доводит, а смуту сеет, злит женщин понапрасну.
На этот раз все по-иному вышло. Красив Заварухин, а уж о Клавдии и говорить нечего. Хохряков помнит, как однажды главный инженер уставился на нее из президиума. Люди в зале уже пересмеиваться начали, а он все смотрит, никого, кроме Клавдии, не видит. С того и началось… А теперь вон как обернулось — оба виноваты, а казнить одну.