– Губки пухленькие. Сладенько отсосёт.
На его слова я отзываюсь тоненьким воем:
– Нет. Я не буду. Нет.
– А ну цыц, – рыкает он и даёт мне затрещину. – Мы и так тебя нераспечатанной оставим. Мардж сказала: ты – ценный товар. А мы уважаем Мардж. И не станем ломать ей бизнес. Вот и ты не ломай нам кайф – за твой ротик мы заплатили с лихвой.
По мере того, как до меня доходит смысл его слов, меня охватывают сперва ужас, потом – апатия. Я – товар. Глупо сопротивляться. Ведь уже заплачено.
Дальше они раздевают меня, лапают везде, отпуская сальные шуточки, связывают мне сзади руки и…
Они делают это по очереди.
Давлюсь. Меня мутит. От них воняет. Меня заставляют сглатывать.
Не плачу. За меня заплачено.
Потом меня рвёт горькой слизью. Я долго полощу рот щёлоком и ложусь спать. Наутро меня секут розгами.
Не плачу. Только кусаю губы.
Потом отец Григорий. Он выспрашивает подробности. Его интересует, что я чувствовала. Ему не нравятся мои сухие глаза. Он набрасывает мне на голову епитрахиль, и я вижу дыру в сутане. Он толкает меня вперед. Я знаю, что надо делать. Мне не положено отпущение. Я грех усугубляю грехом. И продолжаю жить.
За двадцать лет я узнаю, что существует масса способов опорочить девушку, не обесчестив её.
Но мне уже всё равно. И я смеюсь, если кто-то из младшеньких начинает мечтать, что однажды выберется от сюда и выйдет замуж за красивого и благородного джентльмена. Только дуры в наши дни мечтают о замужестве. Это до неприличия старомодно.
Я не питаю иллюзий. Я вместе с тётушкой жду того самого покупателя.
И вовсе не потому, что меня, как говорят романчиках, что украдкой читают некоторые глупышки из наших, «мучит сладостная истома».
Просто…
Хочется другой жизни. Без изнурительной работы и мерзкой повинности. Хочется, по крайней мере, принадлежать одному, а не многим. А время идёт. Скоро я сделаюсь перестарком. И тогда мной вообще никто не заинтересуется.
Чего же ждёт тётушка?
Когда меня первый раз накрывает её воспоминаем, реву от отчаяния. Ненавижу мир и людей, сделавших такое с ней. А после понимаю – со мной. И становится невероятно гадко на себя. Но однажды – после пятого повтора – уже всё равно, как и Айринн.
«Обитель лилией» – приют для девочек-сирот. А если точнее – бордель. И тётушка Мардж – бандурша, сутенёрша и тварь.
Вот я влипла.
Долго валяться не дают. По моим подсчётом, – хотя засекать время, когда у тебя провалы в памяти и лихорадка, непросто – прошло около трёх дней. На четвёртый за мной приходят Агнесс и Люси.
– Хватят лодырничать, Айринн! – кричат они и бесцеремонно стаскивают меня с кровати. – Еду нужно заработать!
Мне бросают вещи – грубое серое платье и передник. Дают ведро, тряпку и швабру.
– За тобой холл, – говорит Агнесс и пространно проводит рукой.
И плевать им, что я с трудом стою, шатаясь, как новорождённый телёнок.
– Давай, одевайся и пошевеливайся. Сегодня гости.
Люси ухмыляется противно, меня накрывает то воспоминание, и к горлу подкатывает тошнота.
Нужно стараться быть незаметной. Максимально. И ещё лучше – невзрачной. И слушаться, слушаться, а то накажут. Наказания, как успела понять, здесь весьма изощрённые.
Холл – ледяной и длинный. Окно-простенок-окно…
И ветер. Унылый, хнычет о чём-то на водосточной трубе… Музыка умирания. С рваным ритмом дождя. И безумным танцем опавшей листвы.
Теперь знаю, Болотная пустошь – Осенняя губерния. Здесь всегда осень… Слякотная. Чавкающая. С болотами на севере и Сумрачным Лесом на юге. Окраинная земля. Дальше – ничего. Осенняя губерния длинная, – видела на карте в каморке, где болела, – тощая, серая, как безысходность. Она полна попрошаек и похожа на них – истощенных и замызганных, с пустыми глазами. Они вереницами ходят по размокшим дорогам и тянут заунывную песнь голода…
…наслаждение непристойно…
Эту истину тётушка вбивает девочкам, как правило, брошенным теми самыми попрошайками, с пупоньку. Линейкой по ладоням. Розгами по ягодицам. Все, что окружает их (нас?) – должно быть некрасиво. Красота – наслаждение, а оно – непристойно.
Пища груба и безвкусна. Одежда мрачна и убога. Чтение – Семь интердиктов Великого Охранителя.
Так думаю, а сама драю полы.
Меня отвлекает грохот и лязг. Дрожу… Вместе с нашей хлипкой «Обителью лилией».
Вижу их в окно. Шагомеры, девушки пугливо шептались о них, когда забирали одежду из комода и думали, что я сплю. Громадные. Сыплются из брюха парового летуна. (Как вообще такое летает?). Они похожи на устриц с ножками. Хлюпая, приземляются в лужи. Дымят трубами. Урчат медной утробой.
Мир скукоживается, я уменьшаюсь до мышонка. Такой гробине раз шагнуть – и поминай как звали. Это даже не страх – паралич воли. Так и стою с открытым ртом. Восхищенно-пораженно-удивленная. А с тряпки льёт ливмя. У ног уже прилично. Да и подол совсем вымок.
Тут их головотуловища, похожие на лягушачьи тельца, открываются вверх, и оттуда вылетают клубы тьмы. Несутся будто прямо на меня, по пути обретая плоть. И плевать, что между нами стена – ей не выстоять.
И только теперь слышу голоса – вокруг носятся, гомонят.
– У-у, слетелись! – возмущается Агнесс. От неё разит потом, она потлива из-за полноты.
Встаю на цыпочки, пытаюсь посмотреть из-за голов. Я низкорослая, папа (милый, дорогой, любящий папа) зовёт меня «метр с кепкой». Кепок не ношу, да ростом побольше, метр пятьдесят семь. Много не разглядеть, даже привстав.
– Интересно, по чью грешную задницу они притащились? – сюсюкает Люси. У неё нет передних зубов. И нос картошкой. – Но как бы там не было, молитесь, девахи, от одних их взглядов – кожа дыбом. Ух!
А вот и тётушка. Явилась не запылилась. Небеса разверзлись. Взлохмаченная. Глаза белёсые и полны ужаса.
– Бегом вниз, построиться. Экзекуторов нам только не хватало. От этих чем откупиться не знаешь. – И тут замечает меня: – А вот тобой, принцесса, и откупимся. Уже почти двадцать один лет – а всё несорванная вишенка! Будет тебе даром хлеб жрать! Хотела продать тебя подороже – ну, видать, не судьба! Пойдешь на корм этим стервятникам.
Вырывает у меня тряпку, бросает с громким всплеском в ведро, а меня хватает под руку и тащит к двери.
Я ору, лягаюсь, пытаюсь укусить. Но Агнесс со всей дури бьёт меня кулаком в живот, и перед глазами мельтешат звёздочки. Повисаю тряпкой и лишь тихонько подвываю.
– Ну, что стали, – обернувшись, кричит остальным тётушка: – вам что, особое приглашение надо! Пошевеливайтесь, шалавы!
Младшенькие пугливо жмутся друг к дружке. Агнесс ухмыляется гаденько и подначивает их.
А у меня сердце ухает вниз. Страшно настолько, что глохну, деревенею.
Меня трясут, бьют по щекам, волокут, как колоду, по лестнице.
Следом несутся остальные – знатное будет представление.
Экзекуторы парят над полом. Все чёрные, а глаза краснющие и рыщут.
Тётушка швыряет им меня, я падаю, больно ударяясь коленками. Тихо скулю. Один наклоняется ко мне. Дыхание ледяное, обжигает. Страшно, но не зажмуриваюсь. Его взгляд сейчас выжжет мне зрачки. Обхватывает меня за голову холодными длинными пальцами, и мне кажется, что в мозги забираются щупальца и роются там, словно в мусорной куче. Больно до тошноты. Темнота – блаженна… Лечу…
Просыпаюсь… Суетятся… Куда-то тащат вновь…
– Тётушку арестовали… – говорит кто-то рядом. – Нас везут на фильтрацию…
– Не хочу, – упрямо трясу головой. – Пусть лучше сразу убьют.
Агнесс ехидно улыбается: