Я помню день, когда погибло мое племя. Его вырезали во время набега орды мутантов, что терроризировали Ваал и его луны в эпоху до прибытия примарха. Я помню окрашивающее землю пламя, которое превращало песок в грязное и иззубренное стекло. Мою жизнь спас осколок этого стекла, коим я сражался, чтобы вырваться к бесконечным дюнам мрачных пустошей, отравленных радиацией, где меня и нашли нынешние повелители.
— У тебя есть все необходимые материалы? — спрашивает Сангвиний, прерывая мои размышления.
— Да, повелитель, — быстро киваю я. — Этого более чем достаточно.
— Тогда вперед. — Примарх указывает на печь и инструменты. — Займись своей работой. Действуй так, словно меня здесь нет.
— Это невозможно, владыка.
Сангвиний мягко улыбается.
Я подхожу к печи, подбираю нужное сочетание песка и осколков матового стекла и засыпаю материал внутрь. Из-за сильного жара содержимое быстро плавится и превращается в лужу обжигающей жидкости на дне.
Делаю вдох и беру стеклодувную трубку — тонкостенный шланг едва длиннее моего собственного роста. Я засовываю трубку в печь, кручу и поворачиваю в руках, чтобы собрать вокруг нее порцию расплавленного стекла. По консистенции материал как мед. Я быстро начинаю отформовывать и лить его, добавляя жара из ручного огнемета и сохраняя массу податливой, пока она не успела остыть слишком сильно.
Спустя часы нагревания и охлаждения, резки и придания формы, а также итоговой прокалки внутри керамического горна моя работа подходит к концу. Когда изделие остывает достаточно, я вынимаю его и водружаю на постамент перед моим примархом, в тишине наблюдавшим за процессом. Затем я опускаю голову и отступаю назад, стягивая защитные термоизоляционные перчатки, которые быстро становятся мне не нужны.
Сангвиний смотрит вниз и видит взирающее на него собственное отражение. Я придал стеклу точное сходство с ликом примарха. Кропотливо работая над каждой деталью, я поглядывал на Ангела, дабы удостовериться, что схожесть окажется поразительной, за исключением цвета. Стекло ярко сияет травянисто-зеленым, словно лицо примарха высечено из изумруда.
— Цвет… — произносит Сангвиний, словно подвешивая вопрос в воздухе.
— Почва Ваала, — отвечаю я.
Богатая железом земля родного мира легиона, как известно, насыщенно алая, однако при сушке расплавленного стекла она стала зеленой.
— Ваше прибытие привело к возрождению Ваала, — добавляю я. — Объединение племен, мир, Император — все это способствовало нашему преображению, расцвету новой жизни, породило надежду вновь сделать нашу планету такой, какой она была когда-то.
Сангвиний поворачивает скульптуру в руках, водя по чертам изображенного лица кончиками пальцев.
— Она наглядно показывает мастерство, страсть, даже глубину замысла. И тем не менее имеет худший из возможных изъянов.
Изъян.
От этого слова, сорвавшегося с губ генетического отца, все внутри меня холодеет.
— Я не понимаю, повелитель.
— Ты обрек себя на провал, — продолжает примарх, — в тот момент, когда сотворил нечто для меня, а не что-то изнутри себя. Ты стремишься польстить, а не воодушевить. Настоящий мастер должен создавать работы так, словно только он и увидит их, облеченные в материю осколки его собственного естества. Иначе он всего лишь ремесленник и торговец, продающий изделия на рынке за монету.
Мое сердце тяжелеет, а руки дрожат. Похожее чувство было у меня, когда я покончил со своей первой жизнью во время испытаний вознесения. Словно пересек черту, откуда нет возврата. Но в этот раз я шагнул к неудаче.
— В твоем следующем творении, — произносит Сангвиний, возвращая скульптуру на постамент и отходя назад, после чего сразу же забывает об этой работе, — я ожидаю увидеть тебя, а не себя.
Я поднимаю взгляд:
— Мое следующее творение, владыка?
— Именно, Йехоил, — улыбается примарх. — А теперь начинай заново.
С годами приходят перемены — для Империума, легиона и Кровавых Ангелов в его рядах. Владения Императора в Галактике расширяют постоянные войны Великого крестового похода, выигрываемые на острие клинков легионов. Новые шрамы отмечают золотой корпус «Красной слезы», как и легионеров, которые шагают по переходам корабля.
Я сам ношу их — множество неровных отметин, что пересекают мое постчеловеческое тело. Оставленных битвой следов больше, нежели подаренных ножом апотекария. Война — мое предназначение, причина, по которой бьются сердца и набирают воздух легкие. Но, по замыслу моего отца, не единственная.