Так, а теперь… сумерки сгустились в шуршащую дождем тьму… совершенно непроглядную. Он стремительно зашагал назад к городу, не потрудившись снять маску, едва разбирая дорогу через дырки с рваными краями. Никакого напряжения он не чувствовал… Если что и щекотало нервы, так желание как можно скорее покончить с задуманным.
Вот он ступил на первый тротуар, прошагал до ближайшей зеленой изгороди, расположенной подальше от фонаря, и затаился за ней. Не прошло и минуты, как послышались шаги, другие… он выжидал… женщина… затаив дыхание, он дождался, когда она пройдет… потом мужчина, рабочий. Он почувствовал, что следующий прохожий как раз и будет что надо… шаги рабочего замерли на залитой дождем улице… снова шаги, все ближе, и внезапно — громче.
Далиримпл приготовился:
— Руки вверх!
Прохожий остановился, нелепо хмыкнул и задрал пухлые ладони к небу.
Далиримпл обыскал его жилет.
— Так, слизняк, — сказал он, показным жестом опуская руку в брючный карман, — а теперь — бегом, да топай погромче! Услышу, что шаги смолкли, — выстрелю в спину!
А потом он стоял, пытаясь сладить с внезапным приступом хохота, пока звук явственно перепуганных шагов растворялся в ночи.
Через минуту он сунул пачку банкнот в карман, сорвал с лица маску и, стремительно перебежав через улицу, рванул в какой-то проулок.
Впрочем, несмотря на все умозрительные доводы, которые Далиримпл придумал в свое оправдание за недели, последовавшие за принятием этого решения, он пережил немало неприятных моментов. Мощная волна чувств и врожденных амбиций все пыталась разметать его новую философию. Он терзался нравственным одиночеством.
На следующий день после своего первого дела, в полдень, он перекусывал с Чарли Муром в маленькой столовой; он проследил, как тот разворачивает газету, и ждал, какова будет реакция на новость о вчерашнем ограблении. Но то ли газета не упоминала об ограблении, то ли Чарли не проявил к нему интереса. Он вяло перевалился на спортивную страничку, впитал все замшелые банальности доктора Крейна, ознакомился с редакционной статьей об амбициях — при этом челюсть у него слегка отвисла, а затем устремился прямиком к Мэту и Джефу[13].
Бедняга Чарли, с его невыразительной аурой зла и мозгами, неспособными сосредоточиться; Чарли, обреченный вечно раскладывать скучный пасьянс неосуществленных проделок.
Впрочем, Чарли находился на другой стороне изгороди. В нем легко было пробудить пыл и неистовство праведности; он способен был рыдать над утраченной невинностью героини пьесы, мысль о бесчестии могла вызвать у него благородное негодование.
А на моей стороне изгороди нет никаких укрытий, подумал Далиримпл; сильный преступник охотится в том числе и на слабого преступника; тут у нас сплошная партизанская война.
«Что со мной в итоге станется? — размышлял он настойчиво, до изнеможения. — Или вместе с честностью из жизни уйдут и все краски? Иссякнет ли мое мужество, притупится ли мой ум? Впаду ли я в бездуховность — ждут ли меня в итоге опустошение, укоры совести, крах?»
Всплеснувшаяся ярость заставляла его разум кидаться на преграду — и замирать там, посверкивая клинком гордости. Другие люди, преступившие законы правосудия и человеколюбия, лгали всему миру. Он, во всяком случае, не станет лгать самому себе. Он перешагнул планку байронизма: он не духовный бунтарь Дон Жуан; не философский бунтарь Фауст; он новый психологический бунтарь своего века, восставший против исконных сентиментальных стереотипов, заложенных в его сознание.
А хотел он просто счастья — медленно нарастающего удовлетворения всех нормальных потребностей — и был при этом твердо убежден, что материю счастья, если не его духовное наполнение, вполне можно купить за деньги.
И вот настала ночь, когда он повторно вышел на дело, и, шагая по темным улицам, он ощущал в себе что-то кошачье — гибкость, подвижность, изворотливость. Мускулы гладко и послушно двигались под слоем здоровой, без всяких излишков плоти — его посетило абсурдное желание проскакать по улице, пробежаться, лавируя, под деревьями, покрутить сальто на мягкой траве.
Погода была не то чтобы студеная, но воздух казался слегка терпким и скорее бодрил, чем холодил.
— «Луна зашла; не знаю, сколько пробило!»[14]
Он восторженно рассмеялся, приветствуя строку, которую детская память наполнила скрытой чарующей красотой.