Когда поезд подошел к Миннеаполису, пальцы у него дрожали так, что пришлось подозвать носильщика и попросить его затянуть ремень на чемодане. А потом было бесконечное ожидание в коридоре, пока багаж выгружали, а он стоял, притиснутый к какой-то девушке в отороченном беличием мехом пальто.
— Том!
— Господи, неужели…
Она обвила руками его шею.
— Том, да я же тут, в вагоне, от самого Сент-Пола!
Трость его упала на пол, он очень нежно притянул ее к себе, и губы их слились, точно изголодавшиеся сердца.
Новая близость, следствие официальной помолвки, наградила Тома чувством молодого счастья. Зимними утрами он просыпался с ощущением, что комната заполнена некой незаслуженной радостью; встречаясь с молодыми людьми, он пытался сравняться с ними телесной и умственной доблестью. Жизнь внезапно обрела смысл и фон; он ощущал полноту и гармонию бытия. В мартовские послеобеденные часы, когда она привычным шагом входила в его квартиру, к нему возвращались неизменные спутники юности: восторженность и острота чувств, бесконечно трагическое противоречие между смертным и вечным; с некоторым удивлением он ловил себя на том, что самый лексикон молодых романтических порывов вызывает у него восторг. Впрочем, он был куда рассудительнее молодого поклонника; Энни казалось, что он «все обо всем знает», что он стоит, распахнув перед ней ворота, ведущие в подлинно золотой мир.
— Сначала мы поедем в Европу, — говорил он.
— Ну, мы ведь часто будем туда ездить, да? Давай проводить зимы в Италии, а весны — в Париже.
— Но, Энни, малышка, я же должен вести дела.
— Ну, давай, по крайней мере, уезжать когда сможем. Я терпеть не могу Миннеаполис.
— Ну что ты. — Он был слегка ошарашен. — Миннеаполис — неплохой городок.
— Когда ты здесь — терпеть можно.
Миссис Лори в конце концов смирилась с неизбежным. С несколько кислой миной признала помолвку и попросила лишь об одном: отложить свадьбу до осени.
— Целая вечность, — вздохнула Энни.
— Не забывай, я твоя мать. Я разве многого прошу?
Зима выдалась долгой, даже по меркам этих краев долгих зим. Весь март бушевали вьюги, а когда почудилось, что мороз вроде бы отступил, закружили метели, из последних сил не сдавая своих рубежей. Люди выжидали; их воля к сопротивлению уже иссякла, они, как и погода, держались из последних сил. Заняться было особо нечем, общее беспокойство выливалось в бытовое недоброжелательство. И вот наконец в начале апреля лед раскололся с долгим вдохом, снег впитался в землю и из-под него вырвалась зеленая, стремительная весна.
Однажды они ехали по размокшей дороге под свежим, влажным ветерком, овевавшим малокровную травку, — и Энни внезапно расплакалась. Ей случалось плакать без всякого повода, однако на сей раз Том резко остановил машину и обнял ее:
— Почему ты плачешь? Ты несчастна?
— Да нет, нет! — запротестовала она.
— Но вчера ты тоже плакала. А почему — не сказала. А мне очень важно знать.
— Да ничего, это просто весна. Запах такой прекрасный, а с ним приходит столько грустных мыслей и воспоминаний.
— Это наша с тобой весна, любовь моя, — сказал он. — Энни, не будем больше ждать. Поженимся в июне.
— Но я дала маме обещание; если хочешь, давай в июне объявим о нашей помолвке.
Теперь весна наступала стремительно. Тротуары промокли, потом высохли, дети катались по ним на роликах, мальчишки играли в бейсбол на мягкой земле незастроенных участков. Том устраивал изысканные пикники для сверстников Энни, поощрял ее к тому, чтобы играть с ними в теннис и в гольф. И вот в один миг, после последнего, победоносного рывка природы, наступил разгар лета.
Дивным майским вечером Том подошел к дому Лори и уселся рядом с матерью Энни на веранде.
— Какая прекрасная погода, — сказал он. — Я подумал, что нам с Энни сегодня стоит пройтись пешком, а не ехать в автомобиле. Я хотел показать ей смешной дряхлый домишко, где я родился.
— На Чемберс-стрит, да? Энни вернется через несколько минут. Она после ужина поехала покататься с молодежью.
— Да, на Чемберс-стрит.
Тут он глянул на часы в надежде, что Энни вернется еще засветло, когда можно будет разглядеть все подробности. Без четверти девять. Он нахмурился. Накануне вечером она тоже припозднилась, а вчера днем он прождал целый час.
«Будь мне двадцать один год, — сказал он про себя, — я устраивал бы сцены и мучил бы нас обоих».