Ему нужен был свет.
Он повернулся, побрел понуро к столу, где в двух канделябрах догорали молчаливые свечи, бросая перед собой желтоватый расплывчатый круг.
И вдруг спохватился: какой может быть у его романа финал? Если ещё раз вспомнить то время, которое пошло на первую часть, до финала лет ещё сто, вполне достанет, слишком достанет, тут же насмешливо поправил себя, чтобы проверить, такова ли выпадет Захару судьба, однако пьяное будущее духовно нищего общества представлялось неотвратимей и ближе, чем далекий, в самом деле слишком далекий финал ненаписанного романа.
Свет бил ему прямо в лицо. Лицо двигалось, часто меняясь, становясь всё более скорбным и жалобным. В почернелых провалах сузились в мрачные щели глаза, немые зрачки посерели, как старые угли. Он вновь допрашивал с неизбывной тоской:
«Кто и когда изведет тебя, Русь, из-под могучего ига?.. Какой проповедью, чьим поучением и примером образумишься ты, неразумная?..»
Скривились пересохшие губы. Он язвительно одернул себя:
«Свет придумал… с романом носишься десять лет… зачем?.. для кого?.. Может быть, и не надобно никакого финала…»
Он плюнул с досады, зарылся в не прочитанные ещё корректуры и вскоре забыл о пьяном кошмаре, о романе, о свете и о себе. Нужно было помнить один цензурный устав.
Под утро он прикорнул в старом кресле, прямо одетым, вытянув ноги на стул. Свечи были задуты. Слабо пахло обгорелыми фитилями и остывавшим расплавленным воском. В окно, по милости Федора всегда неплотно прикрытое шторами, молча глядела луна. Луна была полной и тусклой.
Луна побледнела, продолжая печально глядеть из другого окна, когда разбудил его Федор, с похмелья что-то звучно разбив, сокрушенно ворча. Как по команде открыл он глаза и увидел всё тот же затуманенный круг. Под низким пронзительным ветром громко стучали голые ветки деревьев, всю зиму терпеливо мерзшие во дворе. Тяжелую голову точила – тупая, нудная боль. Надо бы было поспать ещё часа два, и он было пристроился в кресле удобней, но уже не уснул, только отяжелевшее тело тянулось и млело, а беспокойство уже призывало к столу.
До ванной комнаты он едва дотащился, ощущая неотдохнувшее тело как бремя, споткнувшись на ровном месте два раза, пошатываясь, точно и сам был во хмелю. Даже холод воды мало его освежил. В столовую он вошел по-прежнему вялым, безразличным и к проклятому долгу и к себе самому. Случайные полумысли натужно скрипели, как немазаные колеса, в больной голове. Эти полумысли невозможно было ни разобрать, ни поймать, чтобы придержать на минутку и неторопливо поразмыслить над ними. И с какой целью придерживать, для чего размышлять? Ему хотелось проклясть белый свет.
Федор, согнувшись над ним, приволок самовар и с обвислым несвежим лицом только смущенно вздыхал, топчась перед ним и старательно не глядя в глаза.
Иван Александрович ни слова не сказал о ночном происшествии: на его веку не попадались трезвые, непьющие слуги. Для чего говорить, когда напрасны слова? Лучше было бы, хоть через силу, позабавиться привычной игрой, однако некстати припомнил, что вчерашний вечер не ужинал вовсе, и поник головой: что могло оставаться в буфете, что можно бы было приказать принести?
В полном молчании он выпил две чашки крепчайшего кофе, выкурил одну за другой две немилосердно горьких, самых крепких сигары и ощутил наконец, что в состоянии службу свою продолжать, ибо крест свой надо нести до конца.
Часа через три, когда в окна пробился хмурый ветреный день, у него появился Краевский, свежий, подтянутый, одетый элегантно строго, с улыбкой на выразительном неподвижном лице.
Иван Александрович поднялся навстречу, пожал вежливо руку, однако сухие пальцы Краевского не ответили на пожатие, улыбка исчезла с лица, точно была снята с него, серые глаза посмотрели неприступно и прямо, лицо замкнулось, не выдавая ни мыслей, ни чувств.
Эти приемы Краевского были известны давно. Он коротко, исподтишка с любопытством взглянул на редактора влиятельного журнала, зная уже наперед, о чем тот станет просить, стремясь угадать, с чего тот начнет.
Они сели друг против друга. Андрей Александрович начал с холодным высокомерием:
– Вчера вы изволили вернуть мне статью, в которой трижды вычеркнули намек на известного поэта Некрасова. Позвольте спросить, что бы это могло означать? По старой дружбе…
Так, начал прямо, открыто, и высокомерно и в то же время невинно-обиженно, и свои права показал, всё это делать Краевский умел, напрасно только о старой дружбе сказал, с первых дней их знакомства между ними установились вежливые, ровные отношения, однако друзьями они не были никогда, впрочем, и о дружбе вставлено ловко.