Замечательные проекты, натурально, водились у всех, однако ж едва ли не все они состояли из логических рассуждений о том, с обязательными ссылками на законы политической экономии, по Миллю, Рикардо и Смиту, что вот хорошо бы было сделать то-то и то-то, но в большей части из них не находилось беспристрастного анализа текущего положения дел, угрожавшего стране развалом и нищетой.
Министр Ланской, например, назад тому месяца два, сочинил обширный доклад и во многих словах изъяснил, что правительство, приняв на себя выкуп крестьянских земель, вконец подорвет и без того запущенные финансы, и по этой причине лучше бы освободить крестьян без земли, чтобы русские люди приучались, подобно немцам или французам, приобретать имущество своими трудами, точно русским помещикам земля досталось не беспробудным бездельем, но тяжким трудом.
Слава богу, доклад был признан неясным, и товарищ министра Левшин, как судачили тут и там, всего в одну ночь, продиктовал контрдоклад, с той же силой ума изъясняя, что более разумным находит предоставить личную свободу и приусадебную оседлость, вознаградив землевладельцев за потерю земли, ежели, разумеется, таковое вознаграждение окажется необходимым.
Из глухих канцелярий слух о докладах каким-то образом вышел наружу. Владельцы заволновались, уразумев, что правительство не имеет возможности или желания гарантировать выкуп земли.
Тотчас для успокоения разгоряченных умов был учрежден комитет, в который было подано с мест около сотни проектов освобождения, и комитет приступил к рассмотрению своим извечным путем, то есть сенатор Гагарин отвергал каждый проект не читая, Ростовцев и Корф попросились вывести их из состава, прочие добродетельно ожидали, что им прикажут решить, однако ж наверху ещё сами не знали, что приказать, так что комитет исправнейшим образом продолжал заседать, страна же ободрилась и затаенно молчала.
Таким образом, естественно было бы Старику начать с комитета.
Предположения точно встряхнули его. Стала быстрей и бодрей ожившая мысль. Иван Александрович уже с нетерпением ждал, за что в самом-то деле возьмется Старик, желая поскорей проверить себя, точно решалось именно в этот момент, глуп он, как тетерев, или всё же умен.
Не тут-то было. Умиротворенный лик Старика не предвещал близких признаков созревания мысли. Старик точно умер и восседал своим монументом.
Молчание становилось невыносимым, расхолаживая взбодренную мысль, которая, по закону инерции, вновь угрожала сделаться безвкусной и вялой.
Напряжение росло и росло. Хотелось оборвать безмолвие каким-нибудь звуком, да сделать это он опасался: сбившись против воли с назревающей мысли, Старик провалил бы игру.
Он сдерживал нетерпение и живо, страдальчески ждал, изо всех сил делая самый равнодушный, скучающий вид.
Ждать он, слава богу, умел, как умел делать вид, что спокоен, однако выдержка давалась ему нелегко. Он почувствовал вдруг, что сидит неудобно, и двинулся осторожно, выбирая местечко получше.
Осторожность, конечно, со стороны выглядела бы довольно смешной и все-таки представлялась довольно опасной: и такой вздор мог спугнуть Старика.
И он, чуть не цыкнув, одернул себя и снова принял затверженный вид холодной невозмутимости. Тем не менее беспокойство всё нарастало. Начинало казаться, что догадка его неверна и что заговорит Старик совсем не о том.
На всякий случай он принялся угадывать и другую возможную тему, но, как на грех, путного не подворачивалось решительно ничего. Он досадовал, что в последние дни едва проглядывал заголовки газет и так невнимательно слушал болтовню Никитенко, который по части новостей незаменимый был человек.
Поистине, невозможно всего угадать: для игры, затеянной им, газеты очень бы могли пригодиться, а новостям Никитенко, пожалуй, не было бы цены.
Вот, в другой раз поневоле станешь умней…
Тут он внезапно приметил, что по широкому лицу Старика разливалась легкой тенью как будто досада.
Сомнения не было, слишком слабой была эта тень, но всё же была, и тень досады скорее всего.
Вот мягкий рот чуть приметно приморщился на углах. Вот гладкий лоб словно бы осенило раздумье. Вот словно всё пропало опять.
Напряжение становилось невыносимым. Он даже забыл, что надо таиться, чтобы не помешать Старику. Сонливость спала с него. Он не сводил прямого жгучего взгляда с лица Старика, мысленно подгоняя его, и ужасно хотел, чтобы Старик заговорил поскорей, сию минуту, именно в этот, словно что-то решающий миг.