Они поравнялись. Сразу стала заметна разница в росте: Алиса была почти на две головы ниже своего спутника. Он молча улыбался и слушал эти возмущённые речи с нескрываемым удовлетворением. Лестница между тем становилась уже и незаметно превращалась в винтовую, с коваными перилами, чёрными и матовыми; было видно, что пользуются ею очень редко, и перила тут скорее для красоты, нежели для безопасности.
Стало теплее. Из воздуха исчезла уличная хрустящая морозистость, и появилась тяжеловатая, сухая духота. Вокруг замелькали оттенки чёрного и красного, начала играть музыка – тягучая, упоительная и неизвестная, она из звенящего джаза легко переходила в трескучие аккорды бас-гитары, сопровождаемые хором хрипловатых бархатистых голосов. Язык был мелодичный, но резкий, с неожиданными сочетаниями звуков. Наверху на таком уже не говорили пару тысяч лет.
Алиса уже давно прислушивалась, и, казалось, различала давно ушедшие голоса, так узнаваемо сыгранные ноты и ни с чьей не сравнимую беготню барабанных палочек по натянутой коже. Пахло свежими булочками с корицей и тёплым чистым морем. Лестница кончилась.
–Ну, добро пожаловать! Я не хотел производить впечатление, так что оставил всё так, как мне нравится.
Алиса огляделась. Музыка играла чуть тише и доносилась будто с другого конца длинного коридора, в начале которого начиналась лестница. Пол и стены были гладкие, но неровные, из плотного тёмного камня, отчего всё вокруг казалось погружённым в густой полумрак. Коридор петлял, но по обе стороны на равном расстоянии друг от друга находились двери – все абсолютно одинаковые, тяжёлые, деревянные, без ручек и замочных скважин. Сам Люк тоже изменился: костюм стал полностью чёрным, вернулся пиджак; рубашка тоже стала чёрной, а вот галстук из красного стал сапфирово-синим. Черты лица остались почти теми же, только скулы стали чётче и глубже, а волосы слегка потемнели. Стало даже лучше, чем было.
Алиса посмотрела и на себя. Не поменялось ничего – даже подошва кед, со временем из белой ставшая сероватой, не изменила оттенка, а на почти чёрном полу стала будто ещё грязнее. Алису это задело.
–Пойдём.
Шаги в коридоре были почти не слышны.
Они прошли уже, казалось, несколько сотен метров, но коридор всё не кончался. Алиса с нарастающим любопытством глядела на одинаковые двери и даже незаметно попыталась толкнуть одну из них. Но незаметно не вышло – почувствовав на месте двери прозрачный липкий туман, Алиса запнулась о собственные ноги и ободрала ладонь о стену, пытаясь не упасть. Грохот был адский.
Люк медленно обернулся. Алиса попыталась изобразить непринуждённое безразличие, но в позе собаки мордой вниз это было не совсем естественно. Он опять насмешливо улыбался. Алиса встала, отряхнулась и с ноткой капризной детской требовательности в голосе спросила:
–Что за этими дверями? Ад?
–А как ты себе его представляешь?
–Рисовать я, конечно, не умею, но… мне кажется, это бесконечный бар с дешёвыми напитками и заплёванными туалетами, погружённый в полумрак и почти полную тишину. Нет музыки или оживлённых разговоров, только иногда кашель и звяканье бутылок. Все будто ждали здесь чего-то, но уже давно разочаровались и потеряли интерес ко всему, что происходит вокруг. Они просто сидят за столиками, за барной стойкой, на полу – никто даже не пытается подняться и поменять пустую бутылку на полную. Бармен молча наблюдает за всем этим из тёмного угла и механически протирает один и тот же стакан. Из-за входной двери не пробивается свет – она плотно затворена – но с той стороны идёт лёгкое тепло. Никто не пытается открыть её и посмотреть, что там – все ждут, что это сделает кто-то другой. Где-то на другом конце бара стоят ободранные столы для бильярда с потухшими лампами, но игроков нет – всем уже надоело. И вот они сидят, шевеля губами, но не произнося никаких звуков – про себя проклинают своих соседей, тех, кто сидит ближе к бильярду, тех, кто сидит ближе к бармену, самого бармена – но не делают ничего. Иногда из туалета выходит группка новичков – пугливых, как первоклассники – все мигом поворачиваются, смотрят на них, а затем, как по команде, снова утыкают нос в пустые запыленные стаканы. Группка идёт в самый тёмный, самый дальний угол и садится за пустой столик. Бармен ставит перед ними стаканы с мутной желтоватой жижей и уходит, не говоря ни слова. Сначала они смотрят на неё с любопытством, затем – с отвращением; сидят, думая молча, но одинаково: «Пусть эту бурду пьют другие, я потом получу что-то получше». Когда проходит время, а им ничего не приносят за их выдающийся талант сидеть на стуле без спинки и не падать назад, они начинают с наигранным безразличием принюхиваться к содержимому кружки. Затем, глядя на соседей, которые пробуют, пьют или уже выпили то, что там было, они думают: «Может, не так уж это и плохо?». Пробуют. Вкус оказывается ещё хуже, чем внешний вид. Но они пьют – потому что пьют все остальные. Думают, что потом они-таки достанут что-нибудь получше и тоже ждут, пока кто-то откроет дверь. Хотя бы с той стороны. Кружки пустеют. Ожидание гостя незаметно улетучивается. Они слышат стук туалетной двери и по немой команде поднимают взгляд на группку робких новичков.