Не у одной.
Второе «лекарство» она получила дома и сразу в большом количестве.
Дело в том, что дома все так же хотели есть, как и до ее похода в поликлинику и сдачи анализов. За Лешкой так же надо было следить: гемофилия – это как мина замедленного действия, взорваться может в любой момент. А Машка так же какалась то в штаны, то в памперсы, так же постоянно требовала маминого внимания и так же взрывалась ревом, если его немедленно не получала.
К тому же никто не снял с Грековой забот по палаткам и новому магазину. Короче, как всегда, к ночи уматывалась так, что падала в койку и мгновенно засыпала.
Плохо было по утрам, и то не сразу.
Просыпалась, как всегда, в отличном настроении. И, как всегда, начинала строить планы – и близкие, на день, и дальние, с прицелом. Вот тут-то и вспоминалось…
Если Лешка уже был в школе, а Машка спала, то ревела – без звука, чтобы не напугать ребенка, но до стонов, до спазмов, боясь и яростно не желая расставаться с такой вовсе не надоевшей ей жизнью. А если дети были рядом, то просто молча терпела, пока работа вновь не брала ее в свой ежеминутный водоворот: ведь теперь, кроме обычных дел, добавилась возня по «консервации» бизнеса и продаже всего, чего можно.
Когда анализы были получены и направление выдано на руки, Женька позвонила Грекову, взяла детей и поехала в столицу.
Она вышла из автобуса (деньги экономила, считая их уже не вполне своими) далеко за городской чертой, хотя больница по статусу являлась московской.
Воздух здесь был чистый, птицы кричали весело, радовались подходящему деньку – морозному, но ясному, солнечному.
Остановка была конечной, вышли все, человек двадцать. Женька пыталась распознать, кто из них болен, кто приехал навещать больных близких, а кто – о, счастливчики! – прикатил к больным неблизким или даже просто на работу, ведь здесь явно туча людей работала.
Угадать не получилось. Ошибки были просто радикальными.
Самый хмурый, более всего претендовавший на роль неизлечимо больного, оказался успешным продавцом медоборудования – это Грекова уже потом узнала, подружившись с разным больничным персоналом.
А веселая молодая девица, идеально смотревшаяся в роли разбитной медсестрички, как выяснилось, имела вместо ноги протез и сейчас ложилась на очередную – четвертую или пятую по счету – операцию, с ней Женька тоже потом познакомилась.
Девицу звали Наташа, саркома на правой ноге настигла ее в тринадцать лет! А еще говорят, что рак – болезнь пожилых.
Наташу лечили не только лекарствами, но и буквально молитвами всего персонала. И она не только выжила, но успешно вышла замуж и даже родила ребенка, которым ее лечащий врач так гордился, как будто сам его сделал.
Да, хоть больница была немаленькой, но ощущения муравейника не возникало: здесь дрались за каждого пациента, и в самом деле не считая диагноз приговором. Чудес, конечно, не происходило: удачные и неудачные эпизоды проистекали примерно в том самом соответствии, которое определялось бездушной медстатистикой с учетом текущего развития медицины и фармакологии.
Но все это Женька узнала позже, а сейчас она поднялась по ступенькам и вошла в маленькую проходную, которую от обычной больничной отличали разве что чистота да контрольно-пропускные устройства, управляемые магнитными карточками.
Ей тоже дали такую, когда она предъявила свое направление.
Миновав проходную, Грекова оказалась в начале широкой и длинной аллеи, обсаженной по краям высоченными деревьями. В конце аллеи виднелся красивый, с колоннами, лечебный корпус, в просторечии именуемый здесь старым.
Соответственно, новые корпуса были дальше; для того чтобы к ним попасть, старый надо было обойти справа.
Женька шла медленно, спешить не хотелось. Солнце светило ярко, делая синеву неба еще более синей. Даже снег от этого казался голубоватым. Пели какие-то неведомые зимние птицы. Хотя громче всех каркала ворона, слегка снижавшая эмоциональный градус пейзажа.
«Может, она не мне», – понадеялась Грекова, уже обходя старый корпус. К новому – стильному, довольно высокому, с большим количеством архитектурного стекла – вела тропка поуже.
Навстречу ей шли двое. Эти – точно больные, из-под пальто выглядывали пижамы. Лет мужичкам под пятьдесят обоим. Один рассказывал, второй молчал.
– Сначала, понимаешь, болело, – сипло жаловался тот. – А потом совсем перестало. Я уж думал, можно забыть.