— К сожалению, беременности нет, — женщина в белом халате передернула плечами. — И, судя по анализам, у вас приобретенное бесплодие.
— Что? — не поверила я своим ушам. — Не может такого быть…
— Увы, может. Вам давался год…
— Но ведь прошло только восемь месяцев?! — воскликнула я, обрывая предложение.
— В вашем случае ситуация ухудшилась раньше, чем предполагалось.
Ситуация ухудшилась… ухудшилась… а ведь я уже успела полюбить этого несуществующего ребенка, привыкнуть к мысли, что смогу удержать этим ребенком Игоря…
Вскоре после возвращения он отдалился от меня, оправдывая свое внезапное охлаждение постоянными сборами и вечными тренировками. А мне почему-то было страшно. Мне казалось, что если мы расстанемся — ненадолго, на пару дней или хотя бы на пару часов, то нас обязательно что-то разлучит. Мне было трудно с ним прощаться даже на короткое время. Хватит расставаний, с меня довольно! Еще одного я просто не выдержу.
Однако же судьба больше не была ко мне благосклонна, передав упущенный мною шанс кому-то более достойному, тому, кто будет ценить и беречь свое счастье.
Газетные статьи красноречиво указывали на то, что место в сердце Игоря Панфилова теперь занимает милая журналистка, которая, на минуточку, уже ждет от него ребенка. Мне теперь нет места в его жизни, и, оказывается, это очень больно… Равнодушие — самая ядовитая стрела, и она пронзила меня со всей яростью. Но, к своему огромному удивлению, я не почувствовала ничего в ответ.
— Жаль, я надеялся на хэппи-энд в вашей истории, — с сожалением признался Максим. — Хотя было бы чудом, если бы мужик вернулся к тебе после такого унижения, несмотря на все его чувства. Есть такое понятие, Юля — мужская гордость. Ты слишком задела футболиста, а такое не прощается…
Три года, целых три года я работаю на радио. Меня окружают замечательные парни, мужчины, глядя на которых многие девушки, женщины едва ли не слюни пускают. А я… а что я? У меня все по старому сценарию, и название этой пьесы имеет имя одиночества. И лицо у этого одиночества есть. Вот к зеркалу подхожу и вижу это лицо, понимая, что эта агония происходит только по моей вине. Я словно помеченная и сама себе не принадлежу. Мой персональный ад, как бы пафосно это не звучало. За что мне это все? И ведь Костик тоже что-то чувствует, понимает, что со мной происходит какая-то внутренняя борьба, напряжение.
Днем — все просто. Я даже благодарю Бога за то, что у меня есть радио. Есть возможность занять себя, свои мысли и свою речь, а главное — искренне радоваться, смеяться, и теперь я уже не делаю над собой титанических усилий, чтобы выдать из себя хотя бы тень улыбки. Костик научил меня заново улыбаться, а радио — быть раскованной и не притворяться. Наверное, в этом большая заслуга Макса — вечно бодрого, довольного жизнью, активного как энерджайзер. Знаете, на лица некоторых радиоведущих, с которыми мне приходилось сталкиваться, уже через полчаса эфира без слез не глянешь — если нет шпаргалки, то такое впечатление, что они при смерти и не знают, что сказать в следующую секунду. Я вхожу в это число. А Макс, отпаши он хоть сутки в прямом эфире, все такой же веселый и заводной, и я очень ему благодарна в том плане, что именно он научил меня всяким ди-джейским «примочкам». Да, он умеет поддерживать во мне положительные эмоции. Но и у него не всегда это получается. Как и сегодня, когда груз собственной вины придавил меня гранитным камнем к земле.
Но это все днем, а ночью… Ночью я продолжаю маяться, тосковать, ждать и молить об избавлении от этого тягостного одиночества. Когда-нибудь перестанет быть настолько больно? У боли же есть конец, как и у всего на свете? И понимаю, что это «когда-нибудь» наступит разве что в другой жизни.
Я до крови прикусила губу, понимая, что за последний год стала старше на целую жизнь. Ведь все, что Бог делает — делает к лучшему, но худшим из возможных способов. Стараясь не заплакать, я притянула к себе микрофон:
— Здравствуйте, дорогие радиослушатели…