На железнодорожном вокзале царила паническая неразбериха. Нечего было и мечтать найти родных в этом хаосе бегущих растерянных людей, хватающих своих детей и пожитки, штурмующих вагоны. Удалось пробиться в теплушку и даже найти незанятый угол. Поезд тронулся. Они ехали в никуда, почти без денег и вещей.
Состав медленно тащился на восток. Несколько раз были налеты немецкой авиации, но, к счастью, эшелон не пострадал, и раненых не видели. Люди бежали в чистое поле по обе стороны от насыпи, падали ничком и лежали, закрыв головы руками. Потом, после отбоя воздушной тревоги, беженцы забирались в теплушки, и состав трогался.
Веку изматывал страх. Больше всего опасалась не бомбежек, не долгого пути в неизвестность. Безумно боялась отстать от поезда или потерять ребенка. Поезд часто останавливался на длинных перегонах, не доезжая до станции, пропуская длинные эшелоны с военной техникой и бойцами, идущие на фронт. Сколько продлится остановка, не знал никто: пять минут или пять часов. Поэтому взрослые не рисковали выходить из вагонов, а для естественных надобностей поставили в угол ведро, занавешенное простыней. Но Оля, эта несносная девчонка, видите ли, стеснялась. Взрослые не стеснялись, а она стеснялась и ни за что не соглашалась пользоваться ведром. Нет, она терпела изо всех сил до остановки и пулей выскакивала из вагона. Добро бы еще оставалась рядом, так нет же — бегала и искала кустик попышнее, который скрыл бы ее никому не нужные прелести. Века бежала следом, умирая от ужаса, что они отстанут, потеряются, пропадут!
К постоянному страху примешивалась тревога за близких. Уехали ли они из Киева, как собирались? И если уехали, то куда? Не было никакой надежды их отыскать. Века ночи напролет не могла уснуть, в тысячный раз обдумывая варианты поисков пропавших родных и лишь под утро забываясь тяжелым сном. Однажды, задремав, резко проснулась, как будто кто-то сильно толкнул в грудь. Села, прислушиваясь. Рядом тихо дышала безмятежно спящая Оля. Все люди в вагоне тоже спали. Под дощатым полом не слышался перестук колес. Века тихонько встала и осторожно откатила в сторону тяжелую дверь.
Поезд стоял. Было раннее утро. Рядом с насыпью расстилался луг. Над влажной травой шлейфом плыл туман. Из-за деревьев, окаймляющих низину, неуверенно поднималось солнце. Под его первыми слабыми лучами вспыхивали капли росы, и туман постепенно истончался. Звенящая тишина окутывала сонный эшелон.
Медленно-медленно, почти бесшумно, по рельсам, параллельно тянувшимся рядом, в том же направлении — на восток — выплыл еще один состав. Мимо, как в замедленной съемке, двигались вагоны, вагоны, вагоны… Соседний поезд начал останавливаться, и прямо напротив Веки встала открытая платформа. На ней сидели, закутанные в пледы и одеяла, Иешуа, Сося-Хая и Берта.
Глава третья
После войны
Послевоенный Киев возвращался к жизни. Изуродованный Крещатик лежал в развалинах. Улицы, оскверненные коричневой чумой, зияли провалами взорванных домов. Бабий Яр сочился незаживающей кровоточащей раной. Но на кручах Днепра уже зеленели тугой молодой листвой деревья, обрамляющие купола Киево-Печерской Лавры, уже выбросили победным салютом свечи цветущие каштаны, уже возвращались в родной город беженцы.
Старый дом на Боричевом Току уцелел. Брошенный своими обитателями, он верно и преданно ждал их возвращения, вздыхая по ночам пустыми печными трубами, постанывая от сквозняков окнами с выбитыми стеклами, поскрипывая рассохшимися ступенями деревянной лестницы. Дом не дождался многих: пропал без вести Борис, Олин отец. Погиб под Ленинградом Димкин отец Григорий. Остался в мерзлой кладбищенской земле в далекой Сибири Иешуа. Он лежал под православным крестом, сколоченным из сосны, точно таким же, как и над сотнями других могил. Иных памятников здесь не знали и муками сомнений не терзались.
Дверь в квартиру была заперта. Усталые путники стояли перед ней. Сося прижалась щекой к разорванной в лохмотья клеенке, которой она была обита, и тихо сказала:
— Вот мы и дома…
Века поднялась на один лестничный пролет в дворницкую, в надежде, что там есть кто-нибудь, знающий, как попасть в квартиру. На стук выглянула Дуся, довоенная дворничиха.
— От, ходят и ходят, — недовольно пробурчала она, но, вглядевшись в исхудавшее лицо Веки, всплеснула руками: