Целых полтора года жили беззаботно. А потом появились первые признаки суровой действительности. Началось с токсикоза. Вначале был щенячий восторг: ура! у нас будет ребенок! Но Оля худела. Ее прекрасные глаза на узком личике казались огромными; кожа, и до того молочно-белая, приобрела голубоватый оттенок, а под глазами залегли темные круги. Есть она почти ничего не могла: приступы мучительной рвоты сводили на нет Димкины усилия по добыванию продуктов.
Так продолжалось месяца три, а потом как отрезало: в одно прекрасное утро Оля проснулась здоровой и бодрой, с опаской прислушиваясь к своим ощущениям: «не тошнит!»
И все же это испытание посеяло зерна сомнения: а справятся ли они с новорожденным? Хорошо бы мальчик. Но если девочка — тоже ничего. Независимо от пола ребенка надо купать — а где? Не в этой же ледяной кухне. С ним нужно гулять — опять же где? Спуститься с сопки еще, может быть, удастся, а вот подниматься с коляской… Кстати, а где эту самую коляску взять? Надо поискать в магазинах. Заодно посмотреть, что еще нужно. Наверное, какие-то пеленки-распашонки. А еще что? Нет, самим ни за что не справиться.
Месяца за два до родов Оля поехала в Киев, с пересадкой в Москве. Поезд тащился больше недели, но все обошлось. Она себя прекрасно чувствовала, перезнакомилась со всеми соседями по вагону. В Москве ее, к счастью, встречала на перроне мамина гимназическая подруга, Фира. Она увезла усталую Олю к себе домой и настояла на передышке от железнодорожных впечатлений, а через пару дней проводила на вокзал и усадила в поезд «Москва — Киев».
Дома все было по-прежнему. Мирно тикали ходики на стене, пахло маминым печеньем, негромко играло радио в углу. По тихой улице машины почти не ездили: хорошо если раз в неделю, мягко шурша шинами, проедет такси. В распахнутые настежь окна слышно лишь пение птиц из леса на горке да негромкие разговоры соседей во дворе. Шум большого города — лязг трамваев, фырчание моторов, звонки велосипедов, автомобильные гудки — здесь, наверху, не слышен, и кажется, что дом стоит на тихой деревенской улице, а не в столице Украины.
В родном доме жизнь течет неторопливая, почти патриархальная. Даже не верится, что где-то бурлит шумный Владивосток, к которому она за два года успела привыкнуть. И вот теперь сидит и скучает по Димке. Как он там? Скорей бы уж этот ребенок родился, чтобы можно было вернуться.
Мама сунула ей в руки пяльцы с полотном — вышивать ярким мулине ирисы по картинке — и шутя сказала: вот закончишь работу, и начнутся роды.
Оля сидит у окна, старательно втыкает иголку в ткань: крест-накрест, крест-накрест… Но все время отвлекается: то задумается о чем-то, глядя на Андреевскую церковь, то прислушивается к мягким толчкам в себе…
Новорожденную Нину встретили во всеоружии. Целый месяц Века строчила на допотопной «Зингер» пеленки, распашонки, чепчики и конверты, а Лиза обшивала их кружевами, вырезала «ришелье», вышивала. Века в экстренном порядке оформляла пенсию, а Лиза написала заявление об отпуске. Нашли по надежной рекомендации сельскую девушку, мечтающую вырваться из родного колхоза в город и согласившуюся пока поработать няней. Недоумевающей Оле (зачем нам еще и няня? Нас и так трое) Века популярно объяснила: а кто, интересно, будет с ребенком гулять? Ему нужен свежий воздух!
Младенца купали, пеленали, кормили по всем правилам науки, в соответствии с педиатрическими требованиями и санитарно-гигиеническими нормами. Воду для купания обязательно кипятили, а потом охлаждали в специально купленном для этого эмалированном баке; пеленки кипятили, а после просушивания на улице гладили тяжелым чугунным утюгом (непременно с двух сторон! и чтобы ни одной складочки, натирающей нежную детскую кожу, не осталось!); нехитрую посуду — бутылочки, серебряную ложку, фарфоровую чашечку тоже безжалостно кипятили, отчего тонкий фарфор не выдерживал и покрывался паутиной трещин; прозрачное растительное масло доводили до кипения и наливали в стерильную бутылочку, надежно закрытую ватной пробкой, чтобы, упаси Боже, не попали микробы, а потом этим маслом смазывали все-все складочки, в завершение присыпая их тальком.
Все эти манипуляции брали на себя неугомонные бабушки, привлекая бестолковую, но старательную няню. Оле оставалось только кормить грудью, рассматривая бессмысленные блекло-голубые глазки, нос пуговкой и белый пух, вылезающий из-под кружевного чепчика.