М и к о л а (не стерпел). А на кой ляд мне теперь птицы?
Ю р к а. Вернулась, на наличнике сидит…
М и к о л а. На кой ляд, говорю, мне теперь птицы, когда последний внук изменником оказался?
Ю р к а. Угу. Обезьяны сидели по четыре человека в ряд.
М и к о л а. А я говорю — изменник! И отцову, и дедову делу изменник! В институт, стишкам учиться! Я всю жизнь на заводе провел, и отец твой всю жизнь на заводе, и ты… и забыть у тебя об этом права нет!
Ю р к а. Да подожди, дед…
М и к о л а. А я говорю — нету у тебя права! И ты мне перечить не смей, ибо ты против меня сморчок! Или и тебя, как Ольку, в начальники потянуло? Так у нас их и так с лишком, где одному управиться — десять мудруют и концов не найдут. Чего молчишь?
Ю р к а. Ругайся, ругайся, я слушаю.
М и к о л а. А ты мне зубы не скаль, не больно весело. Понимать должен, что такими, как твой отец, все делается. И ты сменой должен стать, как отец твой мне сменой стал. Мы — как земля. Мы навечно. Мы всех держим. Мы, друг ситный…
Ю р к а. По-своему ты судишь, дед.
М и к о л а. Всяк по-своему судит, везде правда есть. И разницы всего — там правды поболе, тут помене. И то, что для души, ремеслом не делай, оставляй для праздника. А к ученью тянет — дома учись, чем по вечерам за девками шастать!
Ю р к а. Ты не больно, дед…
М и к о л а. Я те дам не больно!
О п е н о к (в окне). Дедусь, а дедусь! (Кактус упал.) Ух, ты! Опять шмякнулся! Дедусь, а он не едет, я его уговорил, он дома остается! (Скрылся.)
М и к о л а. Чего такое?.. Опята всякие… На наличник, говоришь, уселась? Точно, ягода-малина, сидит… (Торопливо уходит, подставляет снаружи лестницу, лезет за птицей. Юрка включает транзистор.)
М и к о л а (в окно). Однако же, когда я на верхотуре, ты эту машину не включай. Я человек старообычный, моя мышца такого не выносит… (В транзисторе говор последних известий.) Оно, конечно, можно и за девками, потому как дело молодое… (Джаз.) Юрко, а Юрко! Ты в сам-деле не едешь? (Снова речь.) Пока говорят — нормально, а вот как зоопарк этот — так жуть по коже… Ну-ко, милочка, ну, красавица, иди-ка, иди сюда… Ага, далась, голос мой признала. А може — лысину, лысина у меня приметная… (Джаз. Дед спускается.)
Ю р к а. Рубашку — нельзя. Джаз — можно… Это почему же мне дедову рубаху надеть нельзя?.. (Входит Микола.)
М и к о л а. Ты чего, Юраш? Ты чего, внучек?
Ю р к а. Вышел сейчас… Леса, небо… В груди сжало. Уеду — потеряю. Другим стану, другое любить буду. А я хочу это любить… Дед… Ох, как душу тянет что-то…
М и к о л а. Ничего, Юраш, ничего. Это значит — душа живая.
Ю р к а. Дед, пошли в разбойники?
М и к о л а. В разбойники-то? Так ведь, ягода-малина, кроме самих себя, пугать некого. Ишь, запела… Слышь, Юраш? Поет!
Ю р к а. Ей что — в клетке больше нравится?
М и к о л а. Может, и больше, нам то не ведомо.
Ю р к а. Спой песню, дед…
М и к о л а. Это можно. Какую тебе?
Ю р к а. Русскую, дед…
М и к о л а (покашлял, помолчал, плечи выпрямил).
Стой-ко… Мы тут бушуем, а мать в кресле отдыхает.
Ю р к а. Мать? (Подходит к креслу.) Мама… Мама, ты спишь? Дед!..
М и к о л а. Что? Что, Юраша?
Ю р к а. Дед!..
М и к о л а. Ну, ну… Степушка… Степанида! Господи боже, померла…
З а н а в е с
После смерти Степаниды прошло несколько месяцев. Те же вещи стоят в комнате, но что-то неуловимо изменилось. Будто оголилось все, лишилось теплоты — вещи, если и не умерли, то замкнулись в себе.
В комнате Ю р к а. Входит М и к о л а с маленьким деревянным корытцем — рубит капусту.
Ю р к а. Дед… По-другому у нас стало, чувствуешь?
М и к о л а. А как же, Юраш… Человек из жизни ушел. Пустота, значит, на том месте, где этот человек был. То светило солнышко, а то солнышко погасло. Не сразу пустоту задвинешь да согреешь.
Ю р к а. Дед… Мать необыкновенная была, правда?