И вдруг, однажды, возвращаясь домой, он увидел в подъезде лису. Попытки утешить его явно не прекращались. К тому же, ему пришло на ум, что в последнее время со всеми людьми стало возможно связаться только письмами. Никто больше не подходил к телефону. Все реже можно было услышать звонок в общественных местах. Вероятно, людям постепенно надоели телефоны, к тому же многие дети ходили в огромных наушниках. Почему же я перестал бегать, подумал он. Перед зданием политехникума шелестели деревья. Наступил вечер, это теперь случалось все раньше и раньше. В сумерках отдельные детали различались еще очень отчетливо, например, можно было заметить, как внизу по улице бегает собака. А ее хозяин медленно, никуда не сворачивая, вышагивает по прямой. К этому-то всё и сводится, думал он.
В этом районе после наступления темноты гулять можно было довольно спокойно, не подвергая себя никакой опасности. Детская площадка была пуста, поэтому он, не раздумывая, с разбегу запрыгнул на качели. Ударился коленом. Качели содрогнулись и бешено задергались взад-вперед, словно висельники на средневековых рынках после последнего шага в пустоту. Он засопел и попытался рассмеяться. Но потом так и остался стоять, замерев и ссутулившись, а вечер продолжил свой путь по земле, вздымая к небу дымовые трубы.
Глаза: два отверстия, через которые поток света толщиной в пару сантиметров попадет внутрь черепа. Вокруг парковых фонарей роились насекомые, дни их были сочтены. «Нельзя больше так просто пассивно стоять и смотреть», — подумал он. Тут он заметил какую-то фигуру возле маленького мостика. Прислонившись к перилам, фигура пошатывалась, нетвердо держась на ногах. Он двинулся навстречу, распахнув пальто, чтобы его живот принял удар лезвия, направленного точно в него: отныне никаких полумер. На ходу он вытащил рубашку из штанов. Хватит этого жалкого конформизма. Удар в брюшную полость. Но оказалось, что фигура не одна, а две, слившиеся в объятии. Отчего и пошатывались, нетвердо держась на ногах. Он остановился и отвернулся. Ошибка, всего-навсего ошибка, не более. И все же время неумолимо от него убегало. Отраду ниспосылали одни только деревья: множество маленьких, крохотных листиков, срываемых с веток — так поздно! — и уносимых ветром.
На следующее утро, это было в субботу, тотчас после пробуждения ему невыносимо захотелось составить какую-то общую картину, обзор всего в целом. Где-то когда-то он читал о кошке, которая каждый раз, когда у нее начинали ныть суставы, влезала на высокое дерево, откуда потом ее приходилось снимать при помощи лестницы. А может быть, отправиться куда-нибудь на открытую равнину, в степь! «До обеда я еще, может быть, выдержу, — сказал он себе. — А после — коса». Слово «коса» ему нравилось, он повторял его, стоя под душем. Чувствуя непреодолимое желание, которому невозможно было противиться, он обулся и завязал шнурки, хотя ботинки у него были еще мокрые. Внизу на тротуаре валялись разбросанные замшелые веточки: «Ветру ночью и это удалось». В автобусе, с уровня колен и почти до самой крыши, все было битком набито головами. Они поворачивались и озирались. Он опустил глаза и сосредоточился на дыхании — медленном, словно через соломинку.
Выйдя на конечной остановке, он обнаружил вокруг бесконечные живые изгороди, и на одной из них висела детская соска. «И так будет до глубокой осени», — подумалось ему. Сверх того, он заметил, что его поле зрения несколько сузилось, впрочем, виной тому были не его глаза, а все же скорей внешний мир. За все предметы цеплялись полуденные тени, эти чрезвычайно скупые и расплывчатые формации. Только вечером наступит для него облегчение, ибо тогда теням будет дозволено растянуться и вернуться назад в бесконечность. Но ждать этого придется еще долго. Он пересек улицу и зашел в табачный киоск. Того, что он искал, там не оказалось, на полках было только несколько ярких глянцевых журналов. Пришлось брать то, что есть. Уже несколько минут спустя он устыдился, осознав, что вышагивает с невозможно толстым журналом кроссвордов, ребусов и судоку под мышкой по совершенно незнакомому кварталу. Как все на него смотрят! Он извинялся перед прохожими, сухо кивая каждому встречному. Потом выбросил журнал. «Скорее всего, все равно пойдет дождь, — сказал он себе, — как раз в самый решающий момент». И на что ему тогда этот журнал? Облака нависали над городом, темнея, сплоченным строем, светофоры подавали знаки. Он следил за тем, не открывают ли люди вокруг него зонтики. Ведь, когда они так сделают, это послужит стартовым выстрелом.
КОШКА ЖИВЕТ НА ЛАЛАНДОВЫХ НЕБЕСАХ
Много лет подряд, когда в конце сентября наступали холода, я каждый день ходил на дневные сеансы в кинотеатр на Анненштрассе — впитывать в себя жесты и движения огромных людей на экране. Чем больше публики было в зале, тем спокойнее становилось у меня на душе, а после сеанса меня часто охватывало чувство совершенного умиротворения, длившееся еще долго-долго. Я мог сунуть наручные часы в карман и размышлять, читать, вносить в свой календарь какие-то дела, и даже необходимость остановиться у светофора на красный свет под открытым небом не вселяла в меня ужас. В нашем районе было несколько кафе, где я потом сидел под защитой чашки чая и меню, развернутого и поставленного наподобие маленькой ширмы. Третья возможность заключалась в том, чтобы по телефону вести долгие разговоры с друзьями. Но у этих друзей была собственная жизнь, они уже оставили в прошлом переменчивое студенческое существование, у них только что родился ребенок или на следующий день им нужно было рано вставать, чтобы не опоздать в офис. Они жили в мирное время, и все у них было хорошо. В некоторые дни воздух становился совершенно прозрачным: вдалеке были отчетливо различимы осенние горы, а еще, идеально четко выделяясь на фоне неба, очертания строительных кранов на окраине, и я утешал себя тем, что подсчитывал их число. Случалось также, что меня охватывал ужас, когда надо было перейти улицу по зебре. Или когда кусочек еды, например, рисовое зернышко, выпадал из дупла в зубе, а в этот момент низко над городом как раз пролетал самолет. Последние трамваи проходили в половине двенадцатого. С каждым днем темнело все раньше.
Однажды, ни до кого не дозвонившись даже после многочасовых попыток, я, прогуливаясь, добрел до одного из многочисленных борделей в районе Ленд. Думаю, было около пяти вечера, когда всё на земле превращается в подобие парковки. По улице устало тащились люди, столь сутулые и согбенные, словно на Солнце произошел какой-то непостижимый катаклизм, последствия которого проявляются в атмосфере Земли только сейчас. Я вошел в здание и целый час околачивался возле автомата с напитками. В заведении рекламировала себя девица по имени Зейни, другую звали Бриана. Постеры с их фотографиями висели у дверей номеров. На полчаса они стоили семьдесят пять евро, на целый час — сто двадцать. Какая же доброта встречается еще на свете. Но я так и не покинул своего поста у автомата.
На обратном пути я заглянул в маленький антикварный магазинчик на Закштрассе. Он специализировался прежде всего на всякой военной атрибутике. Шлемы, походные фляги, универсальные ножи, карманные фонарики, сапоги, армейские аптечки. А еще почтовые открытки времен обеих мировых войн — сотни их лежали в большой чаше, которая при внимательном рассмотрении оказалась глобусом, распиленным надвое по экватору. Магазин находился совсем рядом с фуникулером, ведущим на гору Шлосберг, и потому всегда представлялся мне последним форпостом альпийской запретной зоны. Когда вы выходили из магазина, улица с одной стороны обрывалась, дома там исчезали, и открывался вид вниз на реку Мур. Я любил этот магазин потому, что однажды обнаружил в нем нечто чудесное. Это произошло спустя несколько месяцев после того, как я окончил школу, зимой двухтысячного года. День выдался смятенно-мрачный, накрепко вросший в темную землю, присыпанную густым снегопадом. Я переминался с ноги на ногу, закутанный в пальто, которое мне было немного великовато, не решаясь пройти от входа вглубь магазина, в ту пору еще более, чем теперь, заставленного какими-то устройствами с длинными ручками с обилием шарниров. Мне бросился в глаза маленький ящичек, рукописная этикетка на котором гласила: «Неполный набор для создания грозы». Эта игрушка, явно придуманная для детей, интересующихся природными явлениями, включала в себя парочку затемненных облаков, которые можно было закрепить на верхнем крае ящичка, а еще молнии, лужайку и несколько шаблонных фигурок неопределенно-европейского, в сущности, даже парижского вида — с зонтиками, изящными тросточками и в цилиндрах. Но капли дождя, к сожалению, не сохранились, в разговоре владелец магазина подтвердил, что они утрачены. До сих пор помню: когда, держа в руках неполный набор для создания грозы, я вышел на улицу, ветер, прилетевший с реки, показался мне невероятно нежным и чистым, каким он и был, верно, за много веков до моего появления на свет в 1982 году, пока клеточная субстанция, ныне принявшая мой облик, еще была рассеяна по всему глобусу.