А какой же именно ужасный смысл таится в этом новом истолковании звездного неба, спросил доктор Гевайер. Конради с готовностью пояснил, что его пугает «та небесная фигура, которая образуется из звезд, ежели складывать их по-новому». Вероятно, врач смог узреть это «новое» созвездие не тотчас, а только спустя некоторое время. Однако, когда Гевайер наконец научился его различать и оно предстало его взору, на него произвело глубокое впечатление, как он пишет, «остроумное и исполненное фантазии новое истолкование звездного неба», действительно занимавшее его самого несколько дней подряд.
С тех пор, по словам Конради, и в особенности с момента, как он был помещен в лечебницу, злобный крестьянский юнец, его односельчанин, открывший ему на небе Тело Господне, представляется ему самим дьяволом, он-де лишил его, Конради, «самого что ни на есть глубокого и сокровенного», что у него было, а именно отнял у него ночное небо, населенное мирными животными и античными героями. Как бы ему хотелось вернуться в прошлое, к прежнему, уверял Конради, как бы хотелось забыть «новое созвездие»; но от того, что однажды узрел, более не избавиться, если только не положить конец самой жизни; это, как всем известно, единственно возможный выход. Однако, несмотря на этот тревожный намек на самоубийство, свое краткое описание терапевтической беседы с пациентом доктор Гевайер заканчивает на удивление спокойно и сдержанно — либо потому, что настойчиво поминаемый больным добровольный уход представлялся ему маловероятным, либо потому, что он сам все еще находился под впечатлением звездного неба, заново увиденного и истолкованного его пациентом.
В феврале 1917 года Конради впервые взялся за кисть. Сделал он это не вполне добровольно — иными словами, руководствуясь не эстетическими побуждениями. В приемной доктора Гевайера случайно оказалось несколько кюветок с акварельными красками. Ему было неясно, что понимает Конради под неким новым созвездием, которое доставляет ему столь ужасные мучения. Пожалуй, доктор Гевайер мог бы постичь это, если бы увидел своими глазами. В ответ на эту просьбу Конради нарисовал картинку: дерево в саду клиники, похожее на женскую фигуру, воздевшую руки к небесам. Эта работа (а также, как он пишет, то умение, с которым она была исполнена) произвела на доктора столь глубокое впечатление, что он даже сходил посмотреть, действительно ли дерево выглядит именно так. Однако он обнаружил лишь весьма слабое сходство. Впрочем, «рисунки, на которых Конради запечатлевает детали внешнего мира, повсюду напоминающие ему о давнем потрясении, действительно врезаются в память, и хотя у психически здорового человека они редко могут вызвать что-либо, кроме веселья, их долго не удается забыть».
Однажды Конради вернулся с прогулки с большим опозданием. Оправдываясь, он объявил, что ему показалось, будто он с недавних пор обязан салютовать каждой дымовой трубе и каждой деревенской колокольне, достигшей двухсот лет, вскидывая руку в приветствии. Кроме того, настала осень, поэтому по всей округе воцарилась такая тишина, что ему волей-неволей пришлось дышать вместо нее, дабы окрестные земли вновь обрели «функцию гармошки». Гевайер опять попросил его нарисовать, что именно ему предстало, на сей раз тушью, чертежными перьями. Конради взялся за дело — быстро и сосредоточенно.
Уже вскоре после этого живопись превратилась для Конради, который понемногу становился все более спокойным и общительным, в «насущную пищу для кожи головы». Шорох, производимый движениями кисти по холсту, а также царапанье карандаша по бумаге или свойственная некоторым людям манера говорить причмокивая, вызывают-де «неописуемо приятное ощущение» в области черепного шва, которое, чем дольше длится шорох, слышимый к тому же с тонкими вариациями, тем вернее распространяется также на темя и на затылок. Его охватывает чувство, что «все тело его словно поет хором». Тогда он, «встряхнувшись, на несколько часов приободряется и снова живет в ладу с миром».
Разрозненные заметки Гевайера и непосредственные цитаты из высказываний Конради, а также описания его поступков, были тщательно собраны Кристианом фон Шефером. Похоже, Конради снова и снова озадачивал психиатра. Так, двадцать первого мая 1917 года он записывает, что пациент показывал нескольким своим собратьям по несчастью на небе планету Венера — и это около полудня, в ясный, безоблачный весенний день. В 1980 году Клод Леви-Стросс в своей радиолекции «Миф и значение» заметил: «Ходили слухи, будто некое племя может увидеть планету Венера при ясном дневном свете, что я считал совершенно невозможным и не вызывающим доверия. Профессиональные астрономы, которым я задавал этот вопрос, конечно, подтверждали, что Венеру мы видеть не можем. Однако, по их мнению,
Жером Гевайер в Лондоне, 1941 г.
нельзя исключать, что некоторые народы, знающие, какое количество световой энергии излучает Венера в течение дня, способны различить ее на небе. Впоследствии я просматривал старинные судовые журналы, составленные представителями нашей собственной цивилизации, и сделал вывод, что мореплаватели прошлого, по-видимому, вполне могли разглядеть эту планету при свете дня. Вероятно, как следует потренировавшись, мы смогли бы различить ее и сегодня».
Кроме того, зловещее мерцание звезд, заметное иногда по ночам, на некоторое время лишало Конради покоя. Эти звездные вспышки он объяснял тем, что воздушные слои земной атмосферы в данный момент плохо себя чувствуют.[52]
Наслаждение, которое испытывал Конради, занимаясь живописью, доктор Гевайер неизменно расценивает как признак положительной динамики в состоянии пациента. И напротив, опасения внушает ему все усиливающийся страх Конради перед предметами и явлениями, схожими с другими предметами и явлениями. Так, группа пациентов, запускавших в больничном саду cerf-volants,[53] напоминала ему рыбаков, только перевернутых зеркально. Подобная референциальная мания заходила так далеко, что он не мог даже пользоваться общим душем во дворе, поскольку падающая и разбивающаяся о светлую поверхность капля воды, то есть возникающая таким образом «корона» из взлетающих кверху капелек поменьше, представлялась ему призраком паука, на долю секунды показавшимся в его поле зрения и куда-то ускользнувшим. Кроме того, одно время он полагал, будто все подаваемые в клинике блюда на самом деле состоят из «желтой эктоплазмы», то есть, в его понимании, из «разжиженных трупов», и их только «перекрашивают» перед подачей на стол, придавая вид того или иного кушанья. Сохранилось описание акварели, на которой изображен обильно уставленный яствами стол («Столовая воздушного корабля-дирижабля», 1919); все блюда на этой акварели разительно отличаются только формой, но не цветом: все они красные. Только по банану, лежащему в некоем подобии плоской вазы, проходит желтая черта. Одно из редких мгновений в художественном творчестве Конради, когда из-под толстой ледяной корки безумия поблескивает что-то, напоминающее воздушный, невесомый юмор.
Чтобы как-то умерить страх, каждый день охватывающий его с наступлением сумерек, Конради перебирал округлые осколки стекла, а иногда даже встраивал их в свои картины. К сожалению, эти работы до нас не дошли. Он якобы нередко часами сидел, положив перед собой «крохотные стеклянные шарики», и «неловко и неуклюже, но издали вполне различимо воспроизводил губами шум дождя у себя на родине».
Летом 1918 года Гевайер записывал, что Конради всегда зажимает пальцами уши только «задним числом, когда все стихнет», даже если вдруг раздавшийся шум был трудно переносим. Он замирает в терпеливом ожидании и так сидит, не шелохнувшись, пока неприятный звук не смолкнет, и только тогда к нему внезапно возвращается способность двигаться, и он зажимает уши. Глаза при этом, как пишет доктор Гевайер, он никогда не закрывает. Когда его спрашивали, почему он так поступает, Конради отвечал, что он защищается от явлений внешнего мира, которые хотят овладеть им. К этому времени относится цикл его работ «Троица», включавший в себя также крупноформатную картину под названием «Праздник Тела Господня», также впоследствии утраченную. Картина изображала всадника верхом на некоем летательном аппарате, формой напоминающем сигару, а окружал его фигуру сияющий ореол из копий и мечей.
52
Это замечание напомнило мне песню, записанную Бликом и Ллойд: «Сириус! Сириус! Он мигает как Канопус! Канопус мигает как Сириус! Сириус мигает как Канопус!» и т. д. Обе упомянутые звезды, на глаз чрезвычайно опытного наблюдателя, «мигали» совершенно одинаково. (Прим. автора).