Он по-прежнему не смотрел на нее. Но красные пятна на его щеках исчезли.
— Мы ничего об этом не знаем, — продолжала она. — Мы ничего не знаем ни о таких страданиях, ни о том облегчении, которое… У нас-то все хорошо, наши близкие здоровы.
— У моей дочери астма, — вставил Прайснер.
— Да, конечно, конечно…
Директриса сделала вид, будто у нее запершило в горле, и закашлялась, но лишь с большим трудом сумела скрыть непреодолимый, ничем не сдерживаемый приступ смеха. Господин Прайснер не засмеялся. Директриса почувствовала, как ее словно пронзили насквозь. Бельевой веревкой, натянутой между Венерой и Марсом. Она покашляла в кулак.
— Извините, — сказала она, отпив глоток воды из стакана, который все это время, нетронутый, стоял перед ней.
— На одно мгновение, — произнес Прайснер, обращаясь к зонтику, — Вы меня почти убедили, правда.
Немного подождав, она ответила:
— Я даже не пыталась вас убедить, господин Прайснер.
— Не буду спорить, — ответил он и встал со стула.
Директриса тоже поднялась, вздохнула и вытерла руки о рукава, словно запачкала их о беседу. Но Прайснер истолковал ее жест по-своему, решив, что ее знобит.
— Да, — сказал он, — постепенно холодает. На улице уже мерзнешь.
— Мы все мерзнем, — подхватила она.
— Не все, — возразил Прайснер и взглянул на нее.
Потом навстречу ей протянулась его рука. Она была теплая, пожатие — крепкое, почти дружеское.
ВЫДРА — ВЫДРА — ВЫДРА
Не знаю, употребляется ли еще сейчас слово «педель».[70] В любом случае, нас таких было двое. Помещение нам отвели в подвале.
Обычно, по окончании работы я задерживался еще ненадолго. Пустая школа — место довольно симпатичное, даже ночью. Дома этим летом меня ждала только постоянно кричащая кошка. Она была старая, двадцати одного года от роду, и страдала сенильным слабоумием. По вечерам она звала братьев и сестер, которых уже не было на свете. Я носил ее на руках, расхаживая туда-сюда по квартире, и вместе мы ждали, пока ей не станет лучше. В последние недели стояла необычайная жара. Я даже перестал носить наручные часы. В интернете я прочитал, что в Антарктиде происходит какой-то ужас.
Вымыть коридоры пятиэтажного здания, честно говоря, не так уж трудно, если тебя не торопят. В этом смысле Грегор был хорошим начальником, мне нравилось у него учиться. Он работал здесь уже одиннадцать лет и знал дело как свои пять пальцев. Однажды он, еще в первый год службы, спас жизнь ребенку. Мальчишка упал в коридоре и проглотил язык. За эти годы он уже наверняка вырос. Грегор любил о нем поговорить.
— Ну и написал бы ему.
— Кому?
— Ну, тому, кто чуть языком не подавился; заглянул за порог, а ты вернул его к жизни.
Мы оба держали в руках кофейные чашки, впрочем, в моей лежали старые винтики.
— «Заглянул за порог». Так это называют?
— Понятия не имею, — сказал я. — Но стоило бы тебе по-настоящему взяться за дело и, не знаю, разыскать его, что ли.
— Ну, нельзя же просто так, ни с того ни с сего. — Грегор покачал головой, но видно было, что он польщен.
— Ну да, можно поискать его в интернете, вдруг найдется.
— Гм, да-да.
— А искать мужчину вообще легче, они же не меняют фамилии.
Грегор улыбнулся, но уже так, словно он меня успокаивал. Я поменял тему.
— Жара-то какая, чтоб ее черт побрал, — сказал я.
— Фу, да уж. В такие месяцы за газонами труднее всего ухаживать.
— А ведь ты тогда и правда вернул его к жизни, дернув за язык.
— Ну, может быть.
— Не иначе!
— «Вернул к жизни». Умеешь ты сформулировать.
— Я просто представил это наглядно.
Грегор склонил голову к плечу.
— Наглядно, — повторил он.
В школьном туалете по ночам всегда царил сквозняк, который колыхал свисающие с рулонов концы туалетной бумаги. Откуда брался этот сквозняк, было совершенно непонятно. Грегор говорил, что наверняка из розеток, но никаких розеток в туалете не было. И все-таки это объяснение представлялось мне единственно разумным. В коридорах повсюду висели рисунки младших школьников, эти неутомимые попытки установить, есть ли у детей душа. Отпечатки осенних листьев, яркие и безутешные, или изображения деревьев, составленные из сотен аккуратных штрихов. Кому под силу такое прочитать.
Конечно, зарабатывал я в школе недостаточно. Моя квартира-студия площадью двадцать два квадратных метра обходилась мне в пятьсот пятьдесят евро в месяц, а еще надо было оплачивать электричество и интернет, работавший со скоростью ползущей электрички. Поэтому днем я работал официантом в кафе «Джирино» в сквере Ам-Айзернен-Тор, неподалеку от площади Якомини.
С большинством завсегдатаев я познакомился довольно скоро. Их вообще-то было немного. Иногда, ближе к полудню, приходила пожилая дама, устраивалась у окна вместе со своим мастифом — сплошь в складках, придающих его морде тревожное выражение. Роскошный пес. Она всегда заказывала только чашку капучино, но неизменно осведомлялась о сортах мороженого. А так как мороженое она никогда не заказывала, я спустя некоторое время стал эти сорта выдумывать. Думаю, это радовало нас обоих. Был еще молодой человек с красными пятнами на щеках, который после ночной смены появлялся в кафе в форме санитара. От этой своей формы он, так сказать, освобождался в процессе еды: медленно, сдержанно, величественно и неспешно он словно сбрасывал ее с себя, крошечными кусочками поедая сэндвич.
Самой интересной мне представлялась слепая парочка, они приходили либо по вторникам, либо по четвергам около полудня, чтобы немного перекусить. Мужчина и женщина держались друг за друга, демонстрируя изящную «сыгранность» команды, и один из них — чаще всего мужчина — брал на себя обязанности поводыря и ощупывал окружающий мир тростью. Ею они сканировали пол. При ходьбе оба несколько вытягивали шеи, словно находились на сцене и обращались к зрителям в задних рядах; объяснялось это, вероятно, тем, что им, в отличие от зрячих, чтобы ориентироваться в пространстве, не нужно все время смотреть прямо перед собой. Мне казалось, что мужчина еще распознавал некоторые очертания и положение предметов. Говорили они тихими голосами, которые почему-то напоминали мне об информации для потребителей или о медицинских аннотациях, прилагаемых к упаковке лекарств. Они оба мне очень нравились, и я здоровался с ними, как только замечал, что они пришли.
После работы в «Джирино» я съедал что-нибудь в стоячей закусочной, потом садился на автобус и ехал в школу.
Пока я пропадал на работе, Джинни переносила одиночество очень терпеливо. К счастью, в школе у меня было всего четыре смены в неделю, но даже в такие дни она никогда не ждала у двери, раздраженная и изголодавшаяся, а замечала меня, лишь когда я уже делал несколько шагов по квартире. Тогда она поднимала голову, моргала и потягивалась, — ее сознание приникало ко мне быстрее, чем уже заметно одряхлевшее, с негнущимися суставами, тело, — а потом с мурлыканьем, спотыкаясь, шла ко мне. Ведь ни одного живого существа, кроме меня, на свете более не существовало, и то время, когда этого существа не было рядом, она просто проводила во сне. Я брал ее на руки, прижимался лицом к еще теплой от сна шерсти, давал ей свежего корма и, насколько мог, развлекал какими-нибудь играми, пока около часа или двух ночи она снова не уставала и не укладывалась спать.
Иногда, если мне особенно везло, у меня оставался еще час, а то и два свободного времени. Тогда я мог бродить по квартире, предаваясь в тишине своим мыслям. Может быть, мне удастся когда-нибудь доучиться на историческом. Или купить велосипед! Я ложился на пол возле кровати и изучал клубки пыли. «Ошметки», — называла их моя мать. «Вон там, под кроватью, ошметки». Если бы она смогла заглянуть в свою собственную погребальную урну, подобно тому, как это сделал тогда я, совсем еще молодой, она, может быть, произнесла бы то же самое слово. В любом случае, кошачья шерсть действительно скапливается по углам комнаты шариками приличной плотности. Вроде уменьшенных облачков перекати-поля в диораме из жизни Дикого Запада. Каждый раз, находя комок шерсти, я хвалил Джинни. Иногда я боком, боком, распластываясь и изгибаясь, заползал целиком под кровать и играл в «человека, оказавшегося под завалом во время землетрясения». Паучки-косиножки были безвкусные, ну, может быть, чуть-чуть отдавали миндалем.