У меня появилось множество вопросов, но Грегор был еще менее разговорчив, чем обычно. Через несколько дней его отец переезжал в новый дом престарелых, а это неизбежно влекло за собой массу организационных хлопот и мучений. Нельзя слишком уж об этом задумываться, сказал он. Мы закончили работу молча и вдвое быстрее, чем всегда.
На следующий вечер я снова пришел в квартиру с исписанными стенами. Я продолжал рассказывать Ане о Джинни, и она заявила, что хотела бы когда-нибудь познакомиться с этой пожилой аристократкой, а я сказал, конечно, непременно, вот только квартира у меня, к сожалению, крохотная и убогая.
Когда мы вместе принимали душ, я обратил внимание, что высказывания украшают даже кафельную плитку. СВИНЬЯ ЖИРНАЯ, было написано в ванной. И несколько загадочное HARE.[76] В какой-то момент Аня едва не прижалась щекой к одному ругательству, и я чуть ли не оттащил ее, сказав что-то вроде: «Осторожно, не задень». После этого я дал ей себя намылить и послушно рассмеялся, когда гель для душа со вкусом кокоса попал мне в рот.
К тому, что откроется мне в спальне, я, несмотря на все прежние впечатления, оказался не готов. Здесь извивались по стенам огромные, сочащиеся яростью и ненавистью ругательства. СУКИ ДЕРЬМОВЫЕ. ФАК Ю ФАК ЮЮЮ ФАК Ю. ГРЯЗНАЯ СВИНЬЯ. СДОХНИ ШЛЮХА. DIE SLUT DIE DIE DIE.[77] ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО. В выражениях тут никто не стеснялся.
ГРЯЗНАЯ БАБА красовалось на абажуре. ЖРИ ДЕРЬМО СВИНЬЯ СВИНЬЯ СВИНЬЯ было написано вокруг розетки. Вообще автор надписей явно любил слово «СВИНЬЯ». Оно было недлинное и умещалось даже на маленьких свободных участках. Что-то было намалевано каракулями и на полу, но, к счастью, эти буквы от времени стерлись.
Здесь, в отличие от остальной квартиры, некоторые слова были выведены аккуратно и тщательно, как требуют на уроках чистописания в школе, другие напротив, как в прочих местах, — поспешно начирканы большими буквами, криво, словно склоняясь под ветром. Видимо, думал я, два эти стиля соответствуют разным временам суток, когда неизвестный мог предаваться своей непостижимой болезненной склонности либо ничем не сдерживаемый, без помех, либо втихаря, в присутствии хозяйки квартиры. Я представил себе, как он, когда она на минуту отлучилась в туалет, торопливо нацарапывает на стене слово, а потом, когда она уходит уже надолго, терпеливо и методично работает над своими эскизами. А не спал ли он и сам под ними?
Забыть о надписях удавалось, натянув на голову одеяло. Ане понравилась эта игра. Она опускала руку мне на грудь, а потом, несколько порывистым, но изящным движением съезжала головой мне на живот. Напоминала мне большую грациозную кошку.
Под одеялом мне быстро стало жарко. Я лежал без движения и наслаждался минутами, когда Вселенная обретала смысл, потом в груди у меня распространилась тяжесть, меня охватила сонная истома, и я закрыл глаза. Мне привиделись осел и скрипки.
— Выдра, выдра, выдра, — пробормотал я.
Аня подняла голову:
— Что ты сказал?
— Да ничего, так… привязалась какая-то песня.
Она снова прижалась щекой к моему животу, уткнувшись носом чуть выше моего пупка. Какое-то время мы лежали не шевелясь.
— А что за песня? — спросила она.
— Да так, какая-то, названия не знаю. Типа «дн-дн-дн-дн», довольно быстрая, в стиле техно, из девяностых. Ну, не умею я описывать музыку.
Она провела пальцами по моим бедрам. Я стянул с нас одеяло. И почувствовал свежий, более легкий комнатный воздух.
На потолке спальни никаких ругательств не было, зато одно красовалось на вентиляторе. Этот чокнутый действительно стал однажды на край кровати, ведь иначе до потолка не достать, и что-то там намалевал. Жирным фломастером короткое слово. Но без очков разобрать я его не мог. Наверняка либо СВИНЬЯ, либо ШЛЮХА. Я вздохнул.
— Ммм? — промурлыкала Аня.
— Мне пора собираться, — сказал я, — а то у меня кошка умрет от голода.
— Ах, вот как. Ничего страшного, меня тоже еще работа ждет.
— Она уже так давно сидит в одиночестве.
— Окей. Я чаще всего работаю по ночам.
Я взглянул на написанное рядом со мной на стене ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО. На пятом «ДЕРЬМЕ» чернила во фломастере несколько истощилась, и потому истошный вопль превратился в суматошную жестикуляцию множества подрисованных задним числом линий, и выглядело это довольно смешно. Никогда прежде не попадались мне на глаза сколь жалкие, вызывающие сострадание знаки — наши латинские буквы. Особенно прописные. Не удивительно, что в старинных манускриптах крупные инициалы, которыми открывался абзац, часто обводились, раскрашивались и декорировались затейливыми орнаментами. Так они надолго сохраняли свою привлекательность.
— Кстати, а твой друг жил здесь?
— А почему ты спрашиваешь?
— Да просто так.
— Да, как правило, да.
Она почесала левую грудь, потом соскользнула с меня и принялась на ощупь искать в постели футболку.
Чего я не мог предвидеть, так это того, что по прошествии двух недель действительно оказалось, что истекло четырнадцать дней. За это время я побывал у Ани в общей сложности девять раз, и теперь уже никогда не смогу сказать ей правду. «Слушай, кстати, у тебя тут на стенах написаны ужасные вещи». Нет. Мы каждый день оставляли друг другу на автоответчике трогательные послания, и я дважды приносил ей подарки. «Gifts to give a blind person»,[78] поиск в Гугле давал сотни результатов, человечество было исполнено сострадания и доброты.
Если это действительно было испытание, то я его, конечно, не выдержал. Но даже если нет, что представлялось мне более вероятным, я, разумеется, не мог ничего сказать, потому что тогда Аня, естественно, стала бы возмущаться, почему я не сделал этого раньше и так далее.
Аня заметила мою рассеянность и напряженность.
— Тебя что-то угнетает. — Она любила перебирать пальцами волосы у меня на затылке, словно сплетая из них какие-то узоры.
— Да все из-за кошки.
— Я бы очень и очень хотела с ней познакомиться, — сказала Аня.
— Ах, нет, то есть я хочу сказать, да. Но она и правда очень-очень старая. И квартира у меня — просто вонючая дыра.
Потом мы некоторое время говорили о кошке и о том, сколько зарабатываем. Аня была терпелива и внимательна и даже расспрашивала меня, сколько стоили мои подарки. Я испытывал благодарность за то направление, которое принял наш разговор. По крайней мере, тут было понятно, как себя вести и чего ожидать. При этом я лежал в постели на спине, уставившись на исписанную лопасть вентилятора. Я уже успел расшифровать слово, начертанное там, под потолком. Но зачем его повторять. Люди такие странные.
Особенно невыносимо сделалось мне как-то в обед, когда Аня доказала мне, что доверяет, оставив на два часа одного в квартире. Пожалуйста, можешь все посмотреть, перевернуть, обдумать, сказала она, она, наверное, это не сразу и заметит.
— О, окей, ха-ха.
— Ну, ладно, пока.
Я бросился вслед за ней к входной двери. Я уже несколько раз предлагал проводить ее к врачу, но она отказывалась, это, мол, очень мило с моей стороны, но ей надо учиться находить дорогу самостоятельно, без этого просто не обойтись. Она в этом смысле обленилась и «потеряла квалификацию».
Вот потому я и сидел один в ее квартире.
Проведя немалое время в одиночестве в чужом доме, полностью утрачиваешь всякое право сообщать о каких-то таинственных надписях на стенах. Потому что тогда тебя начнут подозревать в том, что это твоих рук дело.
Как же нам тогда сблизиться, по-настоящему? А что если кто-нибудь придет в гости? Ну, скажем, Грегор. Я заметил, что мне уже некоторое время все больше и больше этого хочется. Пусть бы они с Марио пригласили меня на какое-нибудь официальное мероприятие вроде боулинга или тенниса.
Я спасся бегством, выбравшись на нагретый солнцем балкон. Внизу на улице разъезжала на велосипедах или выходила из вегетарианского ресторана на углу всякая молодежь. Беззаботное поголовье городского скота.
С другой стороны, вдруг Аня поверит мне, если я скажу, что до сих пор ничего этого просто не замечал, ведь я ношу очки. Я вижу нечетко, не может же слепая не принять этот довод.