Когда я вошел в дом, в нос ударило зловоние, заполонившее подъезд. Нет, ни на дым, ни на газ оно не было похоже. И никакой опасности не предвещало. Однако оно усиливалось, чем выше я взбирался по ступенькам со своим увесистым чемоданом. На всех лестничных площадках кто-то открыл окна. Перед дверью квартиры смрад сделался почти невыносимым. Еще не успев найти этому феномену хоть какое-то объяснение, я заметил, что выражение моего лица автоматически переключилось на «встревоженное». К горлу подступила тошнота. Я выудил ключ из кармана и отпер входную дверь.
Никогда не забуду зрелища, представшего моему взору, когда я вошел в квартиру. Повсюду, кто на полу, кто скорчившись у стены, сидели и лежали какие-то незнакомые люди. В одной только прихожей я насчитал шестерых. Но тотчас же понял, что во всей остальной квартире их не меньше, а то и больше. Среди них были старики и юнцы. Пучками, пачками, связками. На матах и на листах картона. Одежда их была в жутком состоянии — рваная, грязная, слившаяся с ее владельцами. У большинства мужчин были растрепанные, всклокоченные бороды.
Наверное, я замер и какое-то время просто стоял без движения. В следующий миг, когда сознание ко мне вернулось, кто-то, единственный из всех согбенных, скорчившихся, распростертых, способный держаться на ногах, появился на пороге гостиной. В мою сторону этот «кто-то» не смотрел. Он нагнулся к одному из нашедших приют в нашей квартире и протянул ему какой-то предмет, чтобы тот лежа мог прижимать его к себе и тискать как мягкую игрушку: это была моя кофейная кружка с фрактальными узорами. Облагодетельствованный молча поднял в знак благодарности голову, а потом снова свернулся калачиком. Кто все эти люди? Откуда они взялись? Человеком, способным держаться на ногах, была Марианна. Вот она исчезла в глубине квартиры, где почему-то едва горели лампы. Все комнаты окутывал полумрак.
Разумеется, я пошел за ней следом. Любой на моем месте подчинился бы такому импульсу. Я шел точно по снегу, но почти беззвучно. Марианна успела тем временем выйти на балкон. Я с трудом мог различить ее фигуру в слабом свете, пробивающемся с соседских балконов; вот она наклонилась и снова выпрямилась. Я поспешно, в несколько шагов, добрался до своего кабинета, стиснув какую-то монету в кармане брюк и стараясь не дышать. Может быть, это смерть. В моей комнате пахло сыростью, словно в порту. Мне хотелось неистово, дико заорать. Кто эти люди? Но вопрос этот был столь чудовищен, что сформулировать его вслух я никак не мог.
В моей постели тоже нашлось место страданиям. В ней ютились четверо мужчин. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу и тяжело дыша. Под моим письменным столом расположились еще четверо, все завернувшись в шерстяные одеяла, — это были подростки. Один из них поглядел на меня. Перекошенный рот и немного выпяченные губы. Перед ним на полу лежала моя электрическая зубная щетка с зарядным устройством. Большую часть одеял, которые явно раздала им Марианна, я никогда прежде дома не видел. Узнал лишь немногие. Вот например плед, которым я обычно укутывал ноги, когда смотрел телевизор. Я вышел из комнаты. Мой рот наполнился слюной, но сглотнуть ее я не мог. Не зная, что делать, я осторожно положил ключ от входной двери в позолоченную плоскую вазу в гостиной. Здесь на полу тоже лежали люди. Их было много — в лохмотьях, недужных, с кожей, покрытой язвами, хорошо различимыми даже в полумраке. В квартире жужжали мухи, первые, так сказать, ласточки литургического года. Они оставались невидимыми, но расслышать их было нетрудно. Одеяние, в которое была облачена Марианна, цветом напоминало старинные каменные колонны. Я заметил это только теперь, с опозданием, и только словосочетание «Норберт Гштрайн», совершенно лишившись привычного смысла и наполнившись зловещей, жуткой угрозой, реяло в моем опустошенном сознании, подобно полотнищу на ветру. Мои внутренние ветряные мельницы замерли.
На одном из пришельцев, устроенных возле телевизора, красовалась рубашка с рисунком из фигурок Чарли Чаплина. Какое-то мгновение я силился удержаться за них взглядом, за принт с усами и котелком. Человек этот лежал с закрытыми глазами, вцепившись рукой в складку рубашки. Здесь, в гостиной, господствовал самый омерзительный смрад. Сладковатое и резкое зловоние чередовалось с горькими и терпкими запахами. А вид прижавшихся друг к другу, и даже обвивающих друг друга, как на старинной страшной гравюре, несчастных, страждущих тел напомнил мне документальный фильм о кораблях работорговцев, виденный много лет тому назад. Но эти люди пришли сюда добровольно. На лицах их было написано облегчение, они чувствовали, что находятся в безопасности, они достигли цели. Именно в этот миг я осознал, что это зрелище не предназначалось для моих глаз, никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах.
Марианна вернулась с балкона в квартиру. Сначала я не узнал ее лица, выражение было совершенно чужим. Я решил, что всему виной полумрак, затопивший комнаты, иначе она не выглядела бы незнакомкой. Но внезапно я понял: она была счастлива. Так, именно так и выглядело счастье. Одновременно я осознал, что эту радость, эту само собой разумеющуюся веселость и легкость, по крайней мере, в моем присутствии, она не выказывала никогда прежде, не важно, каким бы дружеским и непринужденным ни было наше общение. Она просто расцвела, не в силах скрыть безмолвной гордости. Где еще можно было увидеть такую радость? Может быть, на картине Брейгеля «Крестьянская свадьба», на лице сидящей за столом невесты. В любом случае, я понял, что это зрелище, этот совершенно немыслимый лазарет, разместившийся в нашей квартире, и был ее единственно возможным реальным миром. Дабы существовать вне его пределов, Марианне всегда требовалось притворство, самообладание и терпение. Вне его она жила чужой жизнью.
Осторожно переступая через несколько свернувшихся на полу в гостиной тел и оттого держась несколько неловко, как бы дрейфуя боком, она медленно приблизилась ко мне. Зловоние при этом усилилось, возможно, оттого, что ее движения возмутили застоявшийся воздух. Марианна смотрела на меня, но не произносила ни слова. Я решил, что не даю ей пройти и, по крайней мере, так требую ее к ответу. Но потом, качнув головой, она шагнула ко мне и прошла мимо, не прикоснувшись ко мне совершенно. Я расслышал, как она прошептала: «Бред».
Пораженный, я обернулся и увидел, как она склоняется к пожилому человеку, скорчившемуся под нашим барометром. У него не было носа и одного уха, а в волосах зияли большие проплешины. Казалось, что много дней и ночей провел он, беспомощный, затерянный, под смертоносным солнцем какой-нибудь пустыни. Мне послышалось, что он тихо благодарит Марианну, хотя я и не был уверен до конца. За это она, похоже, поцеловала его в лоб, и он вновь опустился на картон и завернулся в одеяло.
МОЙ БЫВШИЙ ДОМ
В руке я держал расческу, костюм на мне был коричневый, на горизонте вращались строительные краны. Я выбрал дом в предместье, выкрашенный кричаще-яркой белой штукатуркой. Представился я «Петером Ульрихсдорфером». Отец семейства Шойх (согласно табличке возле дверного звонка), человек с густыми усами, выслушал мою просьбу, кивнул, протянул мне руку и сказал, что, конечно, пожалуйста, я могу посмотреть, он не возражает. Входите, пожалуйста. Может быть, я действительно что-нибудь узнаю.
— А когда именно вы здесь жили? — спросил он.
— Давным-давно, — ответил я. — Когда я был маленьким, мы часто переезжали, но здесь прожили дольше всего, почти семь лет. Примерно до того, как мне исполнилось тринадцать.
Я дотронулся до дверного косяка, с виду совсем нового, и тотчас отдернул руку, словно разочарованный.
— Ну да, конечно, — сказал господин Шойх, приложив палец к подбородку, словно погружаясь в размышления. — Мы въехали прошлым летом. До нас тут жила старушка по фамилии Цузер.
— Цузер, — задумчиво повторил я. — Нет, не припоминаю.
Я шагнул в переднюю. Двое детей, которые там стояли, завидев меня, исчезли, ретировавшись куда-то по направлению к лестнице. И смотри-ка, джекпот, еще и жена его была дома, господин Шойх кратко объяснил ей, зачем я пришел. Вслед за тем она, мир ей, отошла в сторону, притворившись, будто ее очень занимают какие-то предметы на полке. Чудесно! Мне ли не знать это настороженное выражение глаз, изо всех сил избегающих моего взгляда, оно теперь было знакомо мне не хуже, чем прежде — различные положения ушей моего пса Джеффа. Вот так он держал уши, когда беспокоился, вот так — когда успокаивался, вот эдак — когда радовался, что с ним играют, и так далее. Хотел бы я знать, как он сейчас. Мне говорили, что люди, у которых он теперь живет, — достойные, великодушные, добрые. Добрые, сердечные люди.