Озеро знает о кривизне Земли больше нас задумчивость. Он долго разглядывал свою влажную от пота ладонь. Потом вздохнул и покачал головой.
— Все в порядке? — спросил я.
— Гм? Что? Да-да. — Эрвин кивнул, снял очки и потер переносицу. При этом тихо, мелодично повторял «гм», «гм», «гм». — Вот только интересно, куда он их приводит? Ну, если кто-то захочет играть до конца.
— Да никуда не приводит, ему же всё прикрыли.
— Окей, да. Но все-таки. Мне вот просто любопытно.
Некоторое время мы сидели молча, ощущая запах все сильнее нагревающегося салона машины. Наконец появился Тони. Извинился, что заставил нас ждать, и мы тронулись в путь.
Может быть, за завтраком в отеле мы должны были отреагировать иначе. Я и сегодня иногда мысленно проигрываю эту сцену, но так и не могу прийти ни к каким выводам. С Тони в последующие месяцы мы общались все реже и реже. Да и как иначе: родились сыновья-близнецы, у него появилась роль отца семейства, обязанности, новая жизнь. Надо было обставлять квартиру. Он даже не стал отмечать свое новоселье. А если и отметил, то ни я, ни Эрвин об этом не узнали. Задним числом я думаю, что это был своего рода тест. Тест, который мы не сдали. Вернувшись домой, я конечно встречал Тони время от времени, чаще всего после работы, когда он со своими мальчиками шел домой. Он здоровается, я машу рукой в ответ. На парковке его ждет жена. А по тому, как он держится, мне совершенно понятно, что в нем запущены древние программы: защитник, кормилец. Думаю, родители — единственные люди на свете, знающие, какое огромное у них тело. Им ведь есть с чем сравнивать.
Иногда, проезжая по нашему району на велосипеде, я представляю себе, как спустя долгое время заговариваю с Тони об этом случае. Разговор происходит, ну, скажем, у него дома или в кафе за пивом. «Слушай, — скажу я ему, — а помнишь того чокнутого в Бари, ночью на улице?» Лицо Тони примет веселое, даже озорное выражение, словно он уже давно втайне ожидал этого сигнала, который пробудит его воспоминания, и он ответит: «Да, точно, албанец! Вы его еще потом побили! С ума можно было сойти». И я пойму, что этот, один единственный элемент, слово «албанец», и вправду, как по волшебству, застряло в нем. Произошел такой безболезненный перенос из моей в его голову. Какая-то часть моего тогдашнего «я» все эти годы обитала в нем, сохранялась в нем неприкосновенной, и я вновь с радостью узнаю ее, подобно тому, как, может быть, с радостью узнаю неповторимую форму мочки уха у своих внуков. Благодаря таким мелочам обнаружится, что мир не утрачивает душу. А еще мне всякий раз кажется, что Тони к тому же исказит свое воспоминание, приписав нападение на албанца только нам, Эрвину и мне, исключив себя. Это тоже станет понятно, и когда он переврет детали, я приму это не иначе, как с долей благодарности. Я люблю представлять себе в подробностях, как переосмысление событий, задним числом изложенное Тони во время нашего разговора, обволакивает меня, словно защитной оболочкой. Даже если мы потом вновь надолго потеряем друг друга из виду или вообще никогда больше не увидимся, воспоминание об этом разговоре будет меня согревать, это я знаю точно. Но, соглашусь, это всего лишь одно из тех многочисленных представлений о восстанавливаемой задним числом справедливости, которые я всегда ношу с собой. Посмотрим, что будет дальше.
МЛАДЕНЕЦ ИИСУС
Шуршание автомобильных шин по гравию, доносящееся со двора, вызывало в памяти ощущение зимнего воздуха, очистившегося после дождя: доктор Корлёйтнер явственно почувствовал этот запах, хотя все окна в доме были закрыты. Кто-то затормозил на улице у гаража. Дело происходило в рождественский сочельник. Гостей он не ждал.
Он прошел в кухню и выглянул в окно. На подъездной дороге стоял легендарно непрактичный «гелендеваген» Гольбергеров. За рулем нетрудно было различить Томаса, с его невыразительным лицом как у игрушки-дозатора мятных пастилок, с монашеской линией волос; а вот выключился свет, мотор заглох, и водитель, во внезапно наступивших сумерках вновь превратившись в выдыхающего облачка пара незнакомца, закрыл дверцу, заблокировал машину и принялся похлопывать себя по карманам. Что ему здесь нужно? На какой-то момент он остановился у кроличьих клеток, в которых, впрочем, невозможно было разглядеть ни одного зверька, и направился к входной двери.
Чтобы успокоиться, доктор Корлёйтнер поспешно вспомнил, что дочь этого человека уже год как тяжело больна, у нее очень рано обнаружился диабет второго типа, и он слышал, что ее жизни уже не раз угрожала серьезная опасность. Ребенку было всего четыре года. Что если это какой-то экстренный случай — но нет, тогда бы они поехали в больницу. Может быть, хочет о чем-то посоветоваться. Доктор Корлёйтнер почувствовал, как его охватывают гнев и нетерпение.
— Надо же! Нежданный гость! — бодро произнес он, пожимая холодную, как лед, руку Томаса. — Входи. Сюда, пожалуйста. А жалко, что дождь кончился.
— Спасибо. — Входя, Томас сделал жест, словно снимает с рук перчатки, хотя никаких перчаток на нем не было, потом замер на миг в передней, уставившись куда-то вверх и странно моргая.
— Воздух-то какой свежий на улице, — сказал доктор Корлёйтнер. — Мило, мило, мило.
— Но снега, к сожалению, пока нет.
— Ммм, да.
— А мы все последние дни так этого ждали. Надеялись. Что у Марин по крайней мере будет «белое» Рождество.
— Да, тут уж ничего не поделаешь, — посочувствовал доктор Корлёйтнер. — Нет-нет, обувь можешь не снимать.
— А, ну, хорошо, — Томас снова разогнулся. Он уже успел развязать шнурки, и они с печальным видом повисли по обе стороны ботинок. Хозяин поманил его за собой в гостиную, и Томас смирился, пройдя в расшнурованных ботинках на предложенное ему место.
Удачно унизив гостя и оттого немного смягчившись, доктор Корлёйтнер предложил ему чаю, но тот поблагодарил и отказался, он-де не хочет отнимать у хозяина время.
— Мило, мило, — произнес доктор Корлёйтнер.
Судя по лицу Томаса Гольбергера, он тотчас же, без обиняков, — да и возможно ли было вести себя иначе в доме врача? — хотел изложить цель своего визита, но что-то, по-видимому, мешало ему произнести заранее подготовленную речь. Он огляделся, положил руку на подлокотник кресла, подался вперед и удивленно, с некоторой опаской обвел глазами комнату.
— У вас что, нет елки? — тихо спросил он.
Его робкий тон пришелся доктору Корлёйтнеру по душе, но сам вопрос показался бесцеремонным и обидным.
— Уже несколько лет не ставим.
— И девочки не расстраиваются?
— Так это они и предложили, — пояснил доктор Корлёйтнер. — Они знают, что такое рождественская елка, прочитали, что она медленно, постепенно умирает вот так в гостиной, а ее, бедную, еще специально для этого наряжают.
— Надо же, — вырвалось у Томаса.
Доктор Корлёйтнер замолчал. Теперь пациенту действительно пора было поведать, зачем он явился. На настенном календаре, выпущенном обществом защиты животных, раздувала землянично-алый горловой мешок птица — большой фрегат.
— Так вот, зачем я пришел, я только хотел спросить, не могли ли бы вы нам тут кое-что установить, сегодня, всего на один вечер.
— Установить?
— На улице, на склоне.
Томас Гольбергер показал куда-то себе за спину.
— Прошу прощения, мне раньше надо было тебя попросить.
— А что установить, елку?
— Нет, ну, что ты, нет-нет. Только кое-что для Марин, чтобы она получила подарки, как положено на Рождество.
К своему собственному удивлению, доктор Корлёйтнер больше не испытывал ярости. Просьба была нахальная, несомненно, но ему стало любопытно.
— Он у меня в машине. Там и батарейки есть, и все, что нужно, а завтра утром я его уже заберу. Вам больше ничего и делать не придется.
Они остановились у джипа Томаса. Холодный, влажный воздух все же несколько обжигает гортань, отметил доктор Корлёйтнер. Томас Гольбергер открыл багажник. Лампа, светильник или, может быть, прожектор?
— Что это?
— Это нужно будет включить в условленное время, больше ничего. Пультом дистанционного управления.
— Аааа… А зачем это?
Доктор Корлёйтнер задал этот вопрос строгим тоном. Даже грубоватым. Однако, по-видимому, нужный момент для этого он упустил, потому что Томас с уверенностью и бодростью, чего доктор Корлёйтнер не ожидал, принялся объяснять, что Марин, к сожалению, по известным причинам теперь не может выйти из дома искать Младенца Иисуса. Обычно, то есть в прежние годы, они прямо перед раздачей подарков, на закате, всегда ненадолго выходили погулять и искали источники света. И неизменно хоть один, да находили — отблеск светофора или еще что-нибудь блестящее, сверкающее. Но теперь световой сигнал должен прийти к Марин сам, из того места, которое Марин сможет разглядеть из своей комнаты или с балкона, который находится на той же стороне дома.