Сколько же времени должно было пройти, прежде чем немногие уцелевшие жители испуганно и нерешительно выглянули из дверей? Высунуть нос на улицу стало действием почти ритуальным, как заклинание. Показаться означало, во-первых, побороть страх, а во-вторых — отсечь все сомнения. Они больше не придут. Остался только свет клонящегося к закату дня. Свет падал чуть снизу, придавая всем предметам необычный ракурс. Лица смотрелись усталыми, глаза печальными. Это не была печаль воспоминаний или сожалений; просто свет так распорядился лицами. Он струился потоком, он был объемен; его можно было разглядывать, как пейзаж, не заслоняясь, не боясь ослепнуть. И от его прикосновения, скрипя и шурша, откатывались от дверей защищавшие их бревна, и стук засовов сменялся осторожными, испуганными шагами горожан. В этот час свет, ослабев, не мог уже проникать сквозь розетку, и собор погружался в темноту. Цвета мозаики блекли, и она плохо читалась. Только отдельные фрагменты фигур почему-то светились то ли сами по себе, то ли вбирали свет непонятно откуда, и это было одним из чудес кафедрального собора. По велению судьбы каждый час каждого светового дня высвечивалась только одна определенная сцена.
Я приехала поездом. И когда, сойдя в Лечче, спускалась на машине в Отранто, то увидела город без солнечного освещения. Такие дни случаются редко. Отранто предстал передо мной таким, каким потом я видела его всего считанные разы. Весь остаток моего первого дня город бил погружен в серую, временами почти черную мглу, не про пускавшую ни лучика. Сразу пошел сильный дождь, порывы ветра наполнились запахом дождевой воды, соли и моря. Одежда прилипла к телу, по спине побежали струйки воды, а мне вовсе не было неприятно, напротив, я испытывала чувственное удовольствие от соленого мокрого ветра и от теплого ручья, бегущего между лопаток, Я почувствовала себя счастливой и рассмеялась. Должно быть, те, кто встречал меня, решили, что я чудачка. Казалось, вода сейчас смоет меня, я промокла насквозь, ко даже не пыталась спрятаться. Вода словно струилась и с неба, и из-под земли. Отранто устроил мне своеобразное крещение. Я попросила, чтобы меня сразу отвезли в собор, и там ручьи с моего платья, с мокрых волос и туфель потекли по мозаике. И я увидела, что два слона, державшие древо жизни, которые казались черными, поскольку из-за непогоды свет вообще не проникал в собор, вдруг приобрели красноватый оттенок. Такой оттенок имеет здешняя земля. Я успела это разглядеть из окна автомобиля, подъезжая к Отранто, и буря, атаковавшая его, показалась мне добрым предзнаменованием.
Я сказала: судьба. Я и теперь так думаю, когда все уже позади, все кончилось. Хотя места, подобные Отранто, ясно дают понять, что все в этом мире непрерывно и ни имеет ни начала, ни конца. И все остается, как есть, словно и не должно меняться, все застыло, как взгляд моего белокурого доктора, который открыл передо мной дверь, сказав, что я могу идти. И я, нетвердо ступая, пошатываясь и вздрагивая, шагнула в мир. Говорят, солнце шутит скверные шутки, и я ничего не видела, пока не добралась до дому и не спряталась в нем. Я боялась света, боялась всего, мне хотелось остаться там, куда свет и тень могут проникнуть только в согласии с цветом: в моем соборе, который умеет разрезать свет на тонкие лучики сверкающих пылинок. Они висят в воздухе, вращаясь и образуя солнечные системы, складываясь в маленькие галактики, чтобы сразу же снова рассыпаться и соединиться по-новому. Когда во время работы мне случалось оторвать взгляд от мозаичного пола и посмотреть вверх, я словно растворялась в клубах светящейся пыли, которую мы поднимали. Микроскопические кусочки снятой мозаики поднимались в воздух и сливались со светом, и свет, изменивший и перевернувший мою жизнь, казался мне материальным, состоящим из крошечных телец, летящих мне навстречу и обволакивающих собою.