Мою жизнь составлял отцовский мир, сотканный из сказок, красок и картин. Отцу выпало быть постоянным посредником между загадочной или просто сумасшедшей матерью и девочкой, которая не могла, да и не должна была все понимать. Таинственная лаборатория, куда мама уезжала гранить драгоценные камни, вызывала много сомнений. А вдруг все это были только ее фантазии? И тут появлялся отец, маленький, легкий, и начинал рисовать или лепить из гипса на деревянном столе. Я усаживалась за его спиной, чуть поодаль, чтобы не пропустить ни одного движения. Он появлялся — и загадочная лаборатория превращалась в рисунок на столе или на холсте. Игра воссоздавалась заново по другим правилам: ободряющим и доверительным. Мир преображался с каждым взмахом волшебной палочки — отцовской кисти с насохшей краской. Из-за этой насохшей краски кисточки напоминали кукол с разноцветными волосами. Так и проходила моя жизнь. С одной стороны был отец с его видением мира через цвет и светотени, с его сказками, где он красками создавал добрых рыцарей и страшных драконов. Он творил видимость мира в бесконечных рисунках, находив них то, чего ему так недоставало: способность к настоящему творчеству. А с другой стороны была странная женщина, моя мать, которую здесь в Отранто, судя по всему, хорошо знали. Даже Козимино, когда я рассказала ему о матери, заметил, что мое описание напоминает signuraleta. На салентинском наречии signuraleta означает фантом. Я выросла в доме, где всем, так или иначе, являлись видения. Вот только мамины видения были слишком реальны. Однажды я даже попробовала прибегнуть к помощи священника-экзорциста[16]. Было это во Флоренции, незадолго до отъезда сюда. Он меня принял, выслушал, а потом спросил, знаю ли я об истории Отранто. И стал рассказывать, что мозаика является памятником христианства, и что на меня возлагаются большие надежды по возвращению ее к жизни. Отранто — город, где жертва во имя Христа достигла наивысшего, наидраматичнейшего проявления. И проповедовал еще долго. Потом, словно спохватившись, начал задавать вопросы. Я старалась отвечать, но в мыслях моих не было ясности. Я смутно сознавала, что отчаяние мое происходит оттого, что у меня нет, а может быть, никогда и не было правила, кодекса для ориентации в мире. Я выложила священнику все, что знала о матери, об отце, о картинах и легендах. Но он меня оборвал и принялся громить тех, кто верил в существование «шайки Эллекина». Он разглагольствовал об этой ужасной банде всадников без голов, которая скакала всегда с только с севера на юг, и которую никому не удавалось остановить. Когда я оставила его, почти бегом пустившись к Школе живописи, он все говорил и говорил, расхаживая взад и вперед по двору собора Св. Марка.