Какое же видение было мне уготовано? Я огляделась: все вокруг непрерывно менялось — и цвета, и воздух, насыщавший светом даже самые недосягаемые уголки. Казалось, это ветер, уносивший облака, принес свет и зажег в небе огненный шар, на который невозможно глядеть дольше мига. Мне захотелось вдруг полного солнечного затмения, чтобы увидеть край солнца и огромные языки пламени, срывающиеся с него в пространство. А внизу, в тени, вспыхивала земля, и цвета обретали оттенки, которые создает сдержанный, напряженный внутренний свет. О, как хорошо мне были знакомы эти полутона! Если бы на картинах моего отца можно было вспороть холст и выпустить на волю свет, насильно загнанный внутрь! Он бы окутал и ошеломил меня, и затмение в тот миг было бы просто необходимо, чтобы упорядочить шальное небо, разобраться в невероятных цветах, утихомирить солнечный жар и заглянуть по ту сторону светового моря. Но то было просто естественное желание защититься от ослепительного блеска, не дававшего открыть глаза. Тогда я их закрыла и увидела звезды. Они плавали и блуждали внутри меня, словно я сама стала источником света и обрела кощунственную способность освещать мир. И в этой святотатственной космогонии, оказавшись по ту сторону светового моря, я могу творить то, чего нет и никогда не будет, и трудиться над картиной мира, сотканной из световых потоков, людских судеб и историй, которые блуждают, как облака, напомнившие мне легионы Александра Великого с мозаики. Или шайку всадников Эллекина, неистово скакавших в полдень по дорогам в окружении повозок, собак и соколов, не отвечавших ни на какие вопросы и растворявшихся в воздухе при малейшей попытке их остановить оружием.
Теперь я увидела то, чего в церкви давно уже не был и меня вели те же голоса, что заманили мою мать сначала к морю, а потом и к подземелью. Чего же мне было еще просить? Разъяснений? Но как можно объяснить порядок о лаков или ветров, соображения времени, которое непрерывно меняется, логику голосов, тающих в воздухе и уходящих в никуда?
Я набралась мужества и, хотя ноги мои были тяжелы как все колонны собора, а спина окаменела, как у мраморной статуи, потихоньку начала обход странного мест куда меня привели. Здесь так поглощались все звуки, что порой казалось, будто я оглохла. Войдя в очередной раз подземелье, я заметила, что солнце поднялось в зенит потому что свет сверху стал падать в центральную круглую камеру без крыши. Я пристально вглядывалась в светящийся круг, твердо зная, что сейчас увижу ее. Я настолько хорошо это знала, что даже не могу сказать, в дела ее на самом деле или нет. Была ли то действительно она, или это мои глаза спроецировали усилие золи там, облаками, в кобальтово-синем небе, в светящемся воздухе, который обволакивал меня, лишая последних сил? Но дайте мне сказать, что это была она, дайте почувствовать облегчение от иллюзии, что вечное возвращение, наконец, состоялось, что колесо вернулось к исходной точке, можно опять его толкнуть, чтобы оно вошло в новый загадочный круг. Это была она: те же волосы, те же босые ноги, с которых она все время норовила сбросить туфли, то же платье, что было на ней, когда она ушла к маяку не вернулась. А горло, как ожерелье, опоясывал шрам. Она молча глядела на меня, и я знала, что должна выдержать ее взгляд, не приближаясь. Спина у меня вдруг заледенела, но я не могла ни двинуться с места, ни обернуться. А обернуться мне очень хотелось, потому что я чувствовала за плечами чье-то присутствие. Не знаю, сколько я простояла так, не в силах пошевелиться. Может, целую вечность. За спиной у меня свистел ветер, тот самый, что, разогнав облака, позволил свету спуститься сюда сквозь открытый в небо купол вертикального колодца.