– Как тебя зовут? – снова шепнул он пересохшими губами.
Цецилия обхватила плечи ладонями: вдруг стало зябко. Не ее имя спрашивал Пьетро – он знал его отлично! Он хотел знать имя той, которой только что владел в своем воображении с пылкостью, о которой может только мечтать любовница!
Да, кто это? Как ее зовут?
Цецилия вглядывалась в розовое, как цветок, лицо.
– Троянда, – шепнула она. – Троянда… – и тут же пожалела о сказанном.
Одному господу ведомо, почему она назвала это имя – слишком пышное и роскошное для еще не распустившегося бутона! Следовало бы сказать правду, назвать ее Дарией – и уж позлорадствовать, какое впечатление это произведет на Пьетро, чувствительного к звукам и их слиянию столь же, сколь к сплетению человеческих тел.
Дария! Какая скука! Cвятая Дария, невеста Святого Хрисанфа, которую жених обратил ко Христу и которая за это приняла вместе с ним от язычников великие мучения примерно четырнадцать-пятнадцать столетий назад! Вот уж праведница была, вот скромница! Образ этой унылой девы с фанатично поблескивающими глазами, тощей и, конечно, весьма неприглядной, способен был погасить пыл любого мужчины, в то время как Троянда…
– Троянда… – жарко выдохнул Пьетро. – Троянда! – Он открыл глаза, привстал: – Я хочу эту. Хочу, ты слышишь?
Тон его не оставлял сомнений: Аретино ни перед чем не остановится, чтобы получить желаемое! Да и не настолько глупа была Цецилия, чтобы возмущаться. Аретино не тот человек, с которым можно спорить. Он дружен с нынешним папой; дож Венеции Андреа Гритти считает за честь приглашать его в свой дом и ежемесячно присылать ему сундучок с дукатами, каждый раз увеличивая сумму.
Аретино пришло однажды в голову заказать медаль: на одной стороне был его портрет, а на другой он же изображался сидящим на троне, в длинной императорской мантии, перед ним стояла толпа владетелей-государей, приносящих ему дар. Кругом надпись: «I principi, tributadi dai popoli, il servo loro tributano!» [10] Злейшие враги Аретино называли его tagliaborsa dei principi [11].
По одному мановению Аретино молчаливые bravi [12] проникнут ночью в любое палаццо и – нет, не убьют хозяина, однако такого понаделают, что вспоминать об этом не захочет ни сам хозяин, ни тем более его жена и дочь… хотя, возможно, они-то как раз и вспомнят случившееся с удовольствием!
Но еще надежнее, чем bravi, служили Аретино его живой ум, острый язык и изящное перо. Его сонетов-эпиграмм боялись самые могущественные люди! Цецилия знавала тех, кто говаривал, осеняя себя крестным знамением: «Храни бог всякого от языка его!»
Да, Венеция избрала Аретино своим баловнем и кумиром, и в этом были его сила, его могущество. Но не гнева всесильного вельможи опасалась Цецилия. Больше всего она боялась потерять его расположение, его любовь… К тому же опытная распутница знала: начни она спорить, тем более строить препятствия – и его внезапная страсть к Троянде разгорится костром. Что ж, запретный плод сладок. К тому же Аретино все равно получит девку в свою постель! Даже если ему для этого понадобится разобрать монастырь по камешку. Другое дело, конечно, что потом он захочет ее сразу бросить, будто рваную перчатку, как чаще всего и бывало… Не лучше ли поскорее удовлетворить аппетит ненасытного Аретино и дать ему то, что он хочет?
Поэтому, неприметно переведя дыхание, чтобы избавиться от резкой боли в сердце, Цецилия произнесла (и только легкая хрипотца в голосе выдавала ее волнение и тоску):
– Ты получишь все, что хочешь, Пьетро. Сам знаешь – я не смогу тебе отказать. Но… ради святой мадонны – скажи, что ты в ней нашел?!
Пьетро медленно усмехнулся, взглянув на Цецилию. Ну конечно, от него-то не укрылась ревность, раздирающая ей душу. Да разве что-то скроется от этих быстрых, ястребиных глаз? И яркую розу среди серой монастырской полыни они высмотрели.
– Что нашел? – Все так же дразняще усмехаясь, Аретино вновь взглянул в потайное окно и заслонил глаза ладонью, как бы не в силах глядеть на солнце:
– Tы посмотри! Нет, ты только посмотри!
И Цецилия снова покорно припала к окну.
Дария сидела на мраморной скамье, откинувшись на спинку, и лениво плескала из кувшина воду себе на ноги. Ладонь еле двигалась; медленно, как во сне, падала вода с тонких девичьих пальцев. Розовые колени были вяло разведены, другая рука повисла вдоль тела. Опущена голова, поникли ресницы, задремали соски. Мерно, едва заметно вздымался живот. Если бы не размеренные всплески, можно было бы подумать, будто девушка спит. Было что-то обреченно-покорное во всей ее позе, в склоненной голове. Чудилось, это олицетворение ленивой неги, терпеливого блаженства.
Цецилия невольно зевнула, такая власть расслабленности исходила от этой картины. Пожалуй, подойди сейчас к Дарии мужчина, она и не шелохнется, даст овладеть собою, пребывая все в том же состоянии полузабытья, несокрушимой покорности…
«Так вот в чем дело! В покорности!» – вдруг осенило Цецилию.
Этим свойством она никогда не обладала, так же как и терпением. О боже, да неужели именно этого так недостает Аретино? Именно в поисках робости и стыдливости захаживал он по ночам в монастырь чаще, чем зазывал к себе во дворец красавиц куртизанок?
Но и в этом монастыре Мизерикордия, расположенном в отдаленном и тихом квартале, откуда видна лагуна, а за ней вдали – снежные горы Фриуля, он находил игривых, порочных, ненасытных, умелых любострастниц, ибо если в Нижнем монастыре и впрямь обрекали девочек служению богу, то Верхний был не чем иным, как вместилищем утонченного распутства, весьма небрежно прикрытого черной рясою.
К изумлению Цецилии, Пьетро не кинулся в купальню тотчас же и не подмял под себя дремлющую девицу. Может быть, понял, что в этом случае не миновать скандала, да еще какого! Или уже тогда созрел в его уме лукавый замысел, который теперь начала приводить в исполнение Цецилия, ледяным голосом приказав сестре-воспитательнице Дарии тотчас после трапезы явиться в Верхний монастырь и доложить сестре-экономке, что в наказание она, сестра Дария, должна провести ночь в келье искушений.
Дария побелела, бросилась было к аббатисе, чтобы взмолиться о снисхождении. Но та уже двинулась по трапезной, наблюдая, как монашки вкушают пищу…