Кортасар Хулио
Отрава
Хулио Кортасар
Отрава
(Из книги "Конец игры")
В субботу дядя Карлос приехал часам к двенадцати и привез машину для уничтожения муравьев. Накануне за столом он сказал, что поедет за ней, и мы с сестрой ожидали увидеть огромное, грозное и мощное сооружение. Бандфилдские черные муравьи были нашими давнишними знакомцами; едят они все подряд, муравейники устраивают в земле и в фундаменте домов, прогрызая скрытые от глаз дыры в том укромном месте, где дом уходит под землю, но черным муравьям нигде не укрыться, когда они цепочкой снуют взад-вперед, таща кусочки листьев, которые на самом-то деле не просто кусочки листьев, а кусочки растений из нашего сада; вот именно поэтому мама и дядя Карлос решили купить машину для уничтожения муравьев и покончить с ними.
Помню, что первой дядю Карлоса увидела сестра, она увидела, как он едет по улице Родригеса Пеньи со станции на извозчике, и с криком ворвалась в боковой проулок: "Дядя Карлос едет, машину везет!" Я стоял в кустах бирючины - они росли вдоль ограды между нашим садом и садом Лилы, и мы с ней разговаривали через эту проволочную ограду, я ей рассказывал, что после обеда мы испробуем машину, и Лиле это было интересно, но, конечно, не очень, потому что и машины, и муравьи девочек не очень занимают, и внимание Лилы привлек к себе только дым, который должен был повалить из машины и убить всех муравьев.
Услышав громкие крики сестры, я сказал Лиле, чтобы она тоже шла помогать сгружать машину, а сам с боевым кличем индейцев помчался по проулку; бежал я особым способом, который сам недавно изобрел, не сгибая коленей и как бы поддавая ногой мяч. Я даже ничуть при этом не уставал, словно бы не бежал, а летел, но все же полет этот был совсем не такой, как в том сне, что мне тогда все время снился: будто бы я как-то слегка поворачиваю свой корпус и отрываюсь от земли, взлетаю сантиметров на двадцать, и даже передать невозможно, до чего же чудесно лететь над широкими улицами, то поднимаясь повыше, то снижаясь почти до земли, и просыпаться во сне и будто бы знать, что вот теперь-то ты летишь на самом деле, а до того тебе это только снилось, зато вот теперь ты летишь - летишь; а просыпаясь по-настоящему, я всякий раз словно ударялся, падая наземь, и становилось так тоскливо опять возвращаться на землю и опять - хочешь не хочешь - ходить по ней. Шагом или бегом - все равно тяжело. Немного напоминал полет только вот этот изобретенный мной способ бегать в кедах, словно поддавая ногой мяч. Мне даже казалось, что все это во сне, но все равно - тут и сравнивать нечего.
У ворот уже стояли мама и бабушка, они разговаривали с дядей Карлосом и с извозчиком. Я подошел не торопясь, иногда мне хотелось, чтобы меня дожидались; и вот мы с сестрой стоим и смотрим на упакованный в бумагу и обвязанный множеством веревок тюк, который дядя Карлос с извозчиком спускают на дорогу. Сперва я подумал, что это лишь какая-то часть машины, но сразу же понял, что это и есть сама машина, вся целиком, и она показалась мне такой маленькой, что у меня упало сердце. Впечатление от машины улучшилось, когда мы ее вносили, потому что, помогая дяде Карлосу, я понял, что машина очень тяжелая, и эта ее тяжесть заставила поверить в ее мощь. Я сам снял с машины веревки и бумагу, потому что мама и дядя Карлос занялись маленьким пакетиком, вытащили из него жестянку с отравой и тут же сообщили нам, что трогать жестянку нельзя и что уже несколько человек умерли в муках из-за того, что трогали жестянку. Сестра тут же отошла от нас, сразу утратив всякий интерес, и еще она, конечно, немножко испугалась, и я посмотрел на маму, и мы засмеялись, ведь вся эта речь предназначалась для сестры, а мне разрешается трогать и машину, и жестянку с отравой, и вообще все.
Выглядела эта машина не очень-то здорово, не как настоящая машина, у которой было бы по крайней мере хоть колесо и оно бы вертелось, или хоть свисток, из которого вырывалась бы струя пара. Наша машина походила на черную железную печку, она стояла на трех выгнутых ножках, одна дверца для углей, другая - для отравы, а сверху из нее вылезала гармошка гофрированной металлической трубы, к которой присоединялась еще одна трубка - резиновая с наконечником. За завтраком мама прочитала нам инструкцию по обращению с машиной, и всякий раз, как она доходила до какого-нибудь места, где говорилось об отраве, мы все смотрели на сестру, и бабушка уже в который раз рассказывала, что во Флоресе трое детей погибли оттого, что трогали жестянку с отравой. Мы уже видели череп на ее крышке, и дядя Карлос нашел старую ложку и сказал, что ею мы будем наливать отраву и что все части машины будут храниться на верхней полке в кладовке, где лежат всякие инструменты. На улице была жарища, ведь уже наступил январь, но арбуз мы ели холодный-прехолодный, его черные косточки наводили меня на мысль о муравьях.
После сьесты, очень и очень долгой - сестра читала детский журнал, а я в патьо разбирал марки - мы вышли в сад, и дядя Карлос установил машину на круглой лужайке, где висели гамаки и постоянно появлялись все новые муравейники. Бабушка припасла угли, чтобы набить ими топку, а я, замешав глину мастерком, изготовил в старом тазу замечательную замазку. Мама и сестра уселись в плетеные кресла, они хотели все видеть, а Лила смотрела сквозь ветки бирючины, пока мы ей не крикнули, чтобы шла к нам, но она сказала, что мама не разрешила и что она и так все видит. Через проволочную ограду по другую сторону сада уже заглядывали к нам девочки Негри, они много о себе воображали, и мы с ними не играли. Звали их, бедняжек, Чола, Эла и Куфина. Были они неплохие, но глупые, играть с ними было невозможно. Бабушка их жалела, но мама никогда не приглашала их к нам, потому что они начинали ссориться и с сестрой, и со мной. Все три хотели командовать, а сами ни во что не умели играть, ни в классики, ни в шарики, ни в полицейского и вора, ни в кораблекрушение; единственное, что они умели, так это смеяться как дурочки и болтать о всяких глупостях, никому, по-моему, не интересных. Их отец был городским советником, и они держали кур орпингтонской породы, таких рыжеватых. У нас же были родайленды, лучшие в мире несушки.