А завтра хлопоты начнутся, а может, и не завтра, Надька скажет когда, она обещала, все равно когда, теперь уже все равно когда.
А если возвратиться бегом, лётом — успею, наверное, успею, она руки еще не обтерла, ну, чего же я думаю, ну…
Тьфу, нервы проклятые, прохожие оборачиваются, это плохо, глазастые какие-то, вдруг прибегу, увижу, заору, точно заору, ужаса не выдержу, куда мне, слабачке, нельзя, уже поздно…
И правда, сосисок раздобуду, сварю, винца выпьем с Боренькой, я в его руки зароюсь, мягкие у него руки, быстрые, прямо вся у него в руках пригреешься, ничегошеньки не надо, так и усну, и не приснится ничего Боренькины руки все сны всасывают, никогда снов не видела, если в руках его засыпала.
Жизнь мутнющая, скукота, носишься, как машинка заводная, из угла в угол носишься, а для чего, спрашивается, ведь осточертели эти чертежики-мутожики, только и думаешь, чтоб на бюллетень смыться, день-деньской бы жарила-парила, Коленьку тискала, а тут — черти, как проклятый, перерисовывай.
Судьба хитрозадая какая, ведь Боре — хлебом не корми — карандаш или кисточку дай, день подряд рисовать будет, а меня через полчаса скукотища за горло хватает. Надька хоть наорется на службе вволю, а тут только и глотаешь пыль, и зарплата ерундовая. Борька ни о чем думать не хочет, плевать ему, что потом будет, хоть бы халтурку какую брал, с его-то ремеслом — где-кому покрасить, да и слесарить бы мог — на копейку дела, а как загребают, другие уже на своих «Жигулях» на халтуру выезжают, не то что Борька.
Хочет, чтоб спокойно ему было, чтоб жизнь вокруг не шелохнулась, потому и от рисования отступил, бутылку уважает, поганец, и смеется: все, говорит, художники лакают; так ведь и не художник он, выколотил он из себя свое дело — то не удалось, это не пошло, выколотил, слабость, она чего хочешь выколотит.
А Петр Антонович, длинноносый этот гоголь, Надькиной подружки любовник, рассказывал вчера про пожар — ужас какой-то, в кино такого не увидишь, в книжке не прочтешь, ведь надо ж — сына родного сожгли, как Коленька или помладше немного, кого хочешь жги, но ребенка!
Алкаши дурные, мамашка, говорят, на вокзал ездила, мужиков ублажала, когда рублевки какой на опохмел не хватало, а супруг терпел, да что терпел — сам же пил на эти деньги, скот свинский…
Тьфу, чтоб он лопнул с его свистком, точно иглу в ухо сунул, на красный свет лезу, улицы не вижу, совсем баба спятила — руки мокрые, только что не капает с них, хорошо хоть не подошел ко мне штрафовать и отчитывать, разревелась бы, тютя несчастная, слабачка.
Интересно, если бы мне на вокзал пойти или так какого-нибудь дядьку подцепить, чтоб Борька знал, побьет или обругает?
Может, и не обругает — плевать ему на все, мне вот не плевать на него, а ему — с высокой вышки, ей-богу, не любит он никого, кроме Коленьки, меня не любит, когда женились, талант свой потерял и весь интерес потерял, с трещиной он, оттого и ласковый — в бабу, как в пьяный сон ныряет, вынырнет, фыркнет и опять дела ему ни до чего нет, потому и изменять ему не интересно. Надькин тюфяк, так он хоть пару раз морду женке бил, Надька в синяках, как в печатях ходила, смирный Генка, смирный, а только взорваться умеет, а Борька все терпит, себя самого со счетов списал, а остальное и терпеть легче, не хочет по жизни митуситься, а вдруг он и прав, и не надо митуситься — прожил себе без мучительства, и хорошо, туда ведь праведность свою не утащишь.
А если ему про все рассказать, вот лупал бы глазенками, вот лупал бы, перекосился б, точно перекосился, и ведь презирал бы меня целый месяц, а то и побольше.
Жизнь мутнющая.
Ну, хоть тут повезло, совсем очереди нет на прически, хоть тут повезло…
Везет мне…
Чтоб оно провалилось такое везение, наверняка мертвое дело, внешне просто, как детективный роман, а по сути похоже на многомесячный лабиринт.
Явно какое-то соучастие родни, хуже не придумаешь, чаще всего взаимная утопиловка, получается, иногда такая пена из вранья взбивается — диву даешься.
Впрочем, прокуратор Ваня заберет это дело, есть основательные подозрения, что заберет, не оставит, и поскорей бы забрал.
Глаза закрою — трупы, глупость какая-то, в машине же сижу, кругом дома, троллейбусы, лица, город в спешке крутится, а закрою глаза, и трупы, то ли опыта еще маловато, то ли просто нервишки, рефлексы, черти их побери, точно как тогда, с пацаненком обгорелым.
С первой минуты — прозрачное дело, валяются два здоровых гражданина, горьким миндалем несет, недопитая бутылка «Агдама», вторая и не откупорена, только по полстакана и успели, на столе еще огурцы, холодец расковырян, сало толстыми ломтями нарезано, бабка на грани помешательства кудахтает: дочушки, дочушки; странная бабка, совсем слезами залилась, увидел, как из шкатулки деньги достала, так и стукнуло сразу — ради денег постояльцев отравила, документов при трупах не обнаружено, но такое как раз бывает и с теми, кто на минутку в магазин выскочил, и с теми, кто пятый год на дне без ксивы отлеживается, но здесь похоже на первый случай — руки у граждан не фраерские, с железками долго возились, да и вещей мужских в доме не видно, и постелей лишних нет…
Потрясающая девчонка на остановке, нечто парящее, консерваторское, нет, не то, нельзя, чтоб консервами пахло, может, театральное, в скорее всего, обычная мисс Такая-то Контора или мисс Первый Курс Политеха, и мама трясется, когда лифт после одиннадцати хлопает, с ума сходит: все они одинаковы, доченька, своего добиваются, будь умничкой, не огорчай свою мамочку; цветная вырезка на стене — какие-нибудь лабсы-фигляры, акустические приставки к музыке, а может, правда — парящее, стихи читает, пианино, свечи, жаль, что зеленый глаз загорелся, не всегда хочется видеть зеленый свет…
Что же произошло?
Неужели обычная сотка, пункт «а»?
Скажем, ясно, что не постояльцы, на то и соседи — муха от ока их недремлющего не скроется, спасибо Патрикеевой, памятливая гражданка крупнокалиберный пулемет какой-то — чуть всю историю улицы не выдала, летопись ходячая, все и про каждый двор, что уж тут утаишь, зятья — в этом соль, потому-то и причитала бабка про дочушек, контраст — двое цветущих мужиков на тот свет упорхнули, родители, может быть, живы еще, а вот для тещи это горе — полгоря, главное — дочки во вдовое положение перешли, внуки сиротами стали, свое — самое больное, свое горе главней чужого психология, ничего не поделаешь.
Так за что же она зятьев ухлопала?
И поверить трудно, что она, ведь циана достать — попробуй, по Анастасии Кузьминичне не скажешь, что такая разворотливая, по внешности, конечно, а в остальном и почище чудеса бывают, опять-таки сотая статья выходит — умышленное убийство двух или более лиц, пункт «г», а могло ведь и более получиться, мог и кто-нибудь третий к вину или к закуске подойти, например, дружка захватили бы, впрочем, если вдуматься, так и есть — более, две семьи без отцов, а дети, должно быть, большие, подростки, мамаши начинают великую битву за сохранение жизненного уровня, чтоб штанов и юбок деточкам не меньше купить, а деточки — сами по себе, тут-то и проявятся настоящие отягчающие, а еще вариант — одна из жен в психиатричку попадет, хорошо еще оправится и работать потом сможет, а иначе и вовсе конец семье; была семья, обедали вместе по воскресеньям, телевизор смотрели, пуговицы теряли, велосипед к майским купить обещали, и на тебе — крах, как при моем первом убийстве, жена так и не пришла в себя, труп увидела и с тех пор словно в другой мир скатилась, любила или просто свыклась, срослась, опасно срастаться, но кому такое посоветуешь, дескать, не срастайся, вдруг супруга твоего ножом пырнут, да, дела…
А дело прокуратор Ваня точно заберет, все-таки особо опасное — утечка ядов, двойное убийство, вполне прокурорское дело.
Приклеилась же к Ивану Константинычу забавная кличка — руки мыть любит, чистюля, убежденный гигиенист, и плохого, разумеется, ничего нет, труп — не облако, да и об облако по нынешним временам нетрудно испачкаться, к тому же Пилат не столько мыл, сколько умывал руки, не ведая что творит, и ведать не мог, всегда ведь есть риск, что на тысячу лжепророков один порядочным человеком окажется — в этом вся опасность, потому и судить так трудно, известны какие-то закономерности, попробуй их каждый раз использовать, недублируемый это эксперимент — человеческая жизнь, не всякий пророк — демагог, а в среднем — каждый, вероятно, пророков в среднем вообще быть не может, такому в лучшем варианте светит роль конферансье в чужой политической программе, средний пророк для среднестатистического зрителя, возможно, на этом и поскользнулся прокуратор Иудеи Понтий Пилат, увлекся усреднением, однако в историю попал, не знаю попадет ли Иван Константинович, то тяга к усреднениям у него феноменальная, даже когда в шахматы играет — не игра, а сплошные цитаты из классиков, общая оценка по общим принципам, люблю у него выигрывать, получит мат и начинает объяснять, что мат нетипичный, вроде и не мат, недоразумение, отклонение от нормы, а что есть норма, на сколько процентов жизнь наша из отклонений состоит, а в нашем деле поневоле становишься специалистом по отклонениям, бедняга Иван Константинович — не его это стихия, из себя выходит, когда атаку на короля не по правилам ведут, а уж нарушение закона необычным способом для него личное оскорбление, сейчас мало кто помнит, что и кличку свою Ваня недаром заработал — на крупном хищении дефицитных материалов в медицинском НИИ, по сути же, руководство решило свести счеты с одним толковым малым, который изобрел очень полезную установку, допустив при этом две тяжелых ошибки, во-первых, заставил установку действовать, а во-вторых, что гораздо хуже, вполне откровенно объяснил на ученом совете, чем занимается лаборатория одного неприкосновенного зятя, дирекция задергалась, но быстро пришла в себя и попыталась показать — смотрите, дескать, кто критику-то наводит, древний приемчик, еще на новгородском вече за такие приемы на месте морду били, но теперь время интеллигентное, и весь фокус, на который попался молодой и активный Иван Константиныч, состоял в дикой путанице с документацией, ясно было только одно — изобретатель дефицитные материалы действительно применял, причем ровно столько, сколько требовала установка, хоромов не нажил, нажил предынфарктное состояние, ибо не мог доказать, что материалы отпускались ему по устному разрешению, попробуй подшей к делу давно угасшие колебания воздуха, тем более, материалов изобретатель на копейку взял, а куда девалось все остальное — другой вопрос, но Ваня добросовестно поработал, директора под выговор подвел, а вот проблему изобретателя решил чисто по-пилатовски — ввиду отсутствия серьезного криминала передал дело на рассмотрение администрации и общественных организаций, и оказался изобретатель в положении мелкохищенца, словно палку колбасы с мясокомбината уволок, полежал месяц в больнице и подальше от сраму уехал, а зять, между прочим, остался…