— Как бы то ни было, вам ясен принцип, — утешил он. — Все дело в мысленном взоре.
— Очевидно, — отозвался Сарджент.
Смущенный Росситер попытался спрятать пресс под книгами.
— Я был бы вам очень обязан, — продолжал он, словно стараясь сменить тему, — если бы вы изложили мне факты этого дела. Просто расскажите медленно и подробно, чтобы я мог сосредоточиться, ладно?
Это куда больше пришлось по вкусу Сардженту. Став более уверенным, он удобно устроился со своим блокнотом и приступил к методичному повествованию. Росситер ходил по комнате, все еще переполненный энергией, топая ботинками и выпятив подбородок. На его лице вновь появилось выражение выпившего гадальщика. Теперь я мог рассмотреть его лучше, чем в полутемном каретном сарае. У него были длинные волосы грязно-желтого цвета, которые падали ему на глаза при каждом третьем из его гигантских шагов и которые он откидывал назад ручищей, где вполне мог бы уместиться футбольный мяч. Когда Сарджент умолк, Росситер неловко повернулся.
— Вам было незачем рассказывать мне так много, — сказал он. — Я, вероятно, знаю побольше вашего. Письма Джинни… Когда у женщины что-то на уме, она всегда пишет длинное письмо о чем-то другом, и таким образом многое узнаешь. — Он побарабанил по краю стола. — Например, вы сделали предположение относительно завещания…
— Я должен в этом разобраться, — промолвил окружной детектив. — Думаете, Туиллс оставил завещание?
Росситер рассеянно посмотрел на него:
— Туиллс? Право, не знаю. Я не думал о нем.
Но Сарджент, казалось, не слышал его. Он уставился в пустой камин, держась за подлокотники кресла и качая головой.
— Вы ведете себя как безумный, — сказал он, — но я кое-что понимаю. Я думал об этом весь день, и это пугает меня… Держу пари на последний доллар, что доктор Туиллс оставил завещание. На столе скрепки для юридического документа, который составлял для него судья. «Что сожгли в камине и почему?» А потом: «Была ли это надежда получить деньги?..»
— Погодите, — остановил его я. — Вы знаете, кому Туиллс мог оставить свои деньги?
— В том-то все и дело. — Сарджент медленно кивнул и поднял взгляд. — Он не мог оставить их Куэйлам.
Я содрогнулся. С такого стартового пункта воображение могло пририсовать любое лицо таинственной фигуре, которая кралась по дому и (если верить сиделке) хихикала над корчившимся телом Туиллса. Пока что я упорно отказывался пририсовывать это лицо…
Какое-то время Росситер мечтательно смотрел на небо, потом обошел вокруг стола и устремил взгляд на нас.
— Мы пренебрегали кое-чем очень важным, — сказал он, — и должны теперь исправить это.
— О чем вы? — осведомился Сарджент.
— Все дело в мысленном взоре, — в который раз объяснил Росситер. — Вот карандаши и бумага. Садитесь и сосредоточьтесь.
— Послушайте! — запротестовал Сарджент, когда молодой человек придвинул к нему лист бумаги.
Я взял карандаш и сел. Росситер стоял перед нами, возбужденно жестикулируя.
— Готовы? — спросил он. — Отлично! А теперь…
— Валяйте, — проворчал окружной детектив. — Все равно я ничего не соображаю. Что вы от нас хотите?
— Нарисуйте картинки, — с триумфом отозвался Росситер.
— Что-что?
— Нарисуйте картинки! — Росситер стал серьезным. — Неужели вы не понимаете всей важности этой процедуры? Не понимаете, как много от нее зависит? Не понимаете глубокого психологического воздействия, которое она окажет на раскрытие дела?
— Будь я проклят, если понимаю, — сказал окружной детектив. — Какие картинки нам рисовать?
— Любые, — ответил Росситер.
— О боже! — сказал Сарджент, бросив свой карандаш.
— Но какой в этом смысл? — спросил я, стараясь говорить спокойно. — Я не умею рисовать. Думаю, Сарджент тоже.
— Но в том-то все и дело! — Росситер повернулся ко мне: — Если бы вы умели рисовать, я бы не просил вас это делать.
Чувство юмора Сарджента испарилось полностью. Его глаза злобно сверкали. Но думаю, в глубине души он подозревал — на основании того, что видел в бумажнике Росситера, — что это может быть какой-то внешне безумный, английский метод полицейской работы, в котором скрывается глубокий смысл. Таковы наши нынешние убеждения. Мы стали настолько просвещенными и прогрессивными, что отвергаем все суеверия, если только они не научные, поэтому создали пугало под названием «современная психология» и дрожим перед его пророческим жезлом. В наш век самопознания шарлатанство обрело респектабельность, неведомую знахарству прошлого. Именно такое суеверное сомнение отражалось на лице Сарджента, несмотря на его гнев.